Лекарь. Ученик Авиценны. Ной Гордон

она в последний раз чувствовала, как шевелится дитя?

      – Да уж недели две тому. Две недели она ходит полуживая, словно опоили ее чем. – Мужчина рассказал, что у нее уже были раньше четыре беременности. Два мальчика растут в доме, но последние двое детей родились мертвыми.

      Роб чувствовал, что этот ребенок тоже мертв. Он приложил руку к раздутому животу и отчаянно захотел уехать. Но перед глазами у Роба стояло побелевшее лицо матушки, когда она лежала на покрытом навозом полу конюшни, а в душе было ясное ощущение того, что эта женщина скоро умрет, если он ей не поможет.

      Среди наваленных кучей инструментов Цирюльника он отыскал зеркальце из полированного металла. Когда судороги отпустили женщину, он расширил инструментом шейку матки, как учил его Цирюльник. Заполнявший женщину плод выскользнул легко – скорее куча гнили, нежели младенец. Роб краем глаза заметил, что мужчина издал булькающий звук и отошел в сторону.

      Руки диктовали голове, что надо делать, хотя обычно бывает наоборот. Он извлек плаценту, очистил и промыл родовые пути. Подняв глаза, Роб с удивлением увидел, что приехал доктор-еврей.

      – Вы охотно займете мое место, – проговорил Роб. Он чувствовал огромное облегчение от приезда лекаря, потому что у женщины не прекращалось кровотечение.

      – Спешить некуда, – отвечал ему лекарь. Но к дыханию он прислушивался непрерывно и осмотрел больную так медленно и внимательно, что сомнений не было: Робу он ни на грош не доверяет. Наконец у лекаря на лице появилось удовлетворенное выражение.

      – Положи ладонь ей на живот и крепко потри, вот так.

      Роб, недоумевая, массировал опустевшее чрево. В конце концов сквозь мышцы живота он почувствовал, как раздутая губчатая матка снова сжимается в тугой шар, и кровотечение прекратилось.

      – Волшебство, достойное Мерлина. А этот трюк я непременно запомню, – сказал Роб.

      – В том, что мы делаем, никакого волшебства нет, – спокойно возразил доктор. – А тебе известно мое имя?

      – Мы встречались несколько лет назад. В Лестере.

      Беньямин Мерлин посмотрел на раскрашенную повозку и улыбнулся.

      – А! Ты был мальчиком, учеником. А цирюльник – такой толстяк, который изрыгал цветные ленты.

      – Верно.

      Роб не стал говорить, что Цирюльник умер, да Мерлин о нем и не спрашивал. Они разглядывали друг друга. Ястребиное лицо еврея по-прежнему обрамляла густая седая шевелюра и такая же седая борода, но он уже не был таким худым, как прежде.

      – А что тот переписчик, с которым вы говорили тогда в Лестере? Вы надсекли ему глаза?

      – Переписчик? – Мерлин, казалось, был озадачен, потом взор его прояснился. – Да! Эдгар Торп, из деревни Лактеберн в Лестершире.

      Если Роб и слыхал эту фамилию, он давно ее позабыл. И понял, что в этом разница между ними: сам он по большей части не запоминал имен своих пациентов.

      – Я его оперировал, удалил катаракту на обоих глазах.

      – А теперь? Он здоров?

      – Мастера Торпа нельзя назвать здоровым, – печально