У подножия необъятного мира. Хроника деревенского городка. Владимир Шапко

А на мне десять лет верхом – и живой. Да-а…» И дядя Ваня впоследствии даже жалеть таких начальников стал. По большей части все они, когда в креслах-то не сидели, безобидными были. Даже как застенчивыми в жизни такой. Бывало, придут в гараж – и стоят связкой выдутых шаров. Который побольше шар, который поменьше. Который повыше, который пониже. И смотрят, как дядя Ваня работает. А он и отпихнёт которого в сторонку. Или снова подпихнёт, в кучу сдвинет. Ничего – терпят: вежливые, предупредительные. Вообще-то жить с ними можно. Но вот жёны их!.. Тут, брат, бери голову под мышку – и беги!

      В 37-м дядю Ваню Соседского взяли. Но ничего придумать на него не смогли. Отпустили: живи покуда, Ваня…

      «Он и припирает меня, значит, к стенке, – рассказывал дядя Ваня Ильину и Шишокину, – этта па-ачему у тебя, простого слесаря, – и ружьё “Зауер” три кольца?! У самого Викулы Ивановича – и то лишь “Зауер” одно кольцо. Одно! А?! Молчишь? То-то!.. Перепугался я сначала, давай втолковывать ему, как путному, дескать, в Ташкенте купил. На базаре. По дешёвке. Какое ж в этом преступленье? А он одно: па-ачему?! Ну что тут скажешь? После, уже на прощанье, и говорит: вот ты, мол, Иван Ксенофонтович, всю гражданскую прошёл, герой, можно сказать, это мы ценим и уважаем в тебе, и опять как обухом по голове: а па-ачему перед народом не выступаешь, па-ачему игнорируешь народ?! А?!.. А я язык проглотил, что сказать этому дураку – не знаю, пот только отираю, сижу. А он и сжалился надо мной, по плечу похлопал: надо, говорит, выступать. Надо. А то народ не поймёт… Не понял я, возьми сдуру и спроси: чего, мол, не поймёт? Народ-то? Он и смотрит на меня как на олуха последнего. И говорит так с тоской: держали мы тебя целых два месяца, сколько я бумаги на тебя извёл (на стол кивает, где бумаги-то эти, изведённые на меня, лежат), а ты… И уже просто стонет: линии, линии нашей не поймёт! Разъяснять надо. Вдалбливать! Понял?! И бумаги-то будто голубей со стола сгребает – и несёт их к шкафу. Да сильно так обиженно. И давай пихать туда, будто в голубятню, – и смех и грех! Сильно обиделся на меня товарищ-то этот, сильно. Прямо и уходить от него, такого обиженного, неудобно было, хе-хе… А ружьё так и не вернул. “Вещдока”, говорит, понимать должен! И палец так строго поставил. Ну что ж, вещ дока, так вещ дока, это мы понимаем. Пришлось “тулочку” купить. Да оно и спокойней!.. А через год, на осеннюю охоту, на пароме его и встречаю. Отвернулся гад, не узнаёт – и “вещдока” моя на плече висит. Целёхонькая! Вот так!..»

      4

      «Я вот всё думаю, Лёша, как эти люди приходят к власти? – Николай Иванович Ильин на привычном подхвате носил по комнате ноющую раненую руку, носил, как нескончаемо больной свой вопрос. – Где, как они вызревают? Об уме не будем говорить – ни один из них, я подчёркиваю, ни один двух слов без бумажки связать не может. Случая не помню, чтобы кто-нибудь из них написал, сам написал статью в газету. Какой там написал! Тезисы! Тезисы хоть какие-нибудь наговорил газетчику! И – на конях. Как, какими путями? Знаю, скажешь: подхалимничаньем, лестью, угодничеством – верно, но мало этого, уж слишком