Семейная жизнь весом в 158 фунтов. Джон Ирвинг

конечно, герр Кудашвили. Он был грозой района, генералом Швиндгассе. «Веди себя хорошо, – говорили мамы, – а то отдадим тебя Кудашвили». О, ja, он был блондинистее самого немецкого немца и здоров, как русский медведь. Он носил башмаки на толстенной подошве.

      – Никогда, – говорила Утч. – Он был высокий и худой, с удлиненным печальным лицом и усами как черная щетка. Глаза – серо-голубые, стального цвета.

      – Ах, этот! – вскрикивал Северин. – Конечно, я его помню.

      Но он не помнил. Зуб даю, что не помнил. Тот самый сломанный зуб Северина.

      Но почему же они ничего не могли вспомнить? Детей тогда было не так много. Так что, являясь редкими, единичными экземплярами, дети должны были проявлять больше взаимного интереса. Даже сейчас, когда их пруд пруди, они имеют привычку рассматривать друг друга.

      – Многое забывается, – говорила мне Утч.

      Да, в особенности у нее. Она, наверное, испытывала неловкость за темную деятельность своего покровителя. И еще Дрекса усложняла ситуацию. Несмотря на ее болтовню, вечерами Кудашвили позволял ей ужинать вместе с ними.

      «Вы, капитан, наверное, слышали, – говорила Дрекса, – про старого Гоца, у которого магазин автодеталей на Аргентиниерштрассе? Ну, он много лет им владел».

      «Гоц?» – спрашивал Кудашвили. Его немецкий был лучше, чем он пытался изобразить.

      «Пропал, – говорила Дрекса. – В одночасье. Ночью. Жена проснулась – постель пустая. Она проснулась, потому что вдруг замерзла».

      «Люди – несчастные, слабые существа, Дрекса, – говорил Кудашвили. – Надо выходить замуж за приличного человека, если не хочешь, чтобы он сбежал».

      А Утч он говорил:

      «Тебе повезло. Тебе не надо будет выходить замуж до тех пор, пока ты сама этого не захочешь».

      «Ja, Утчка выйдет замуж за царя!» – кудахтала Дрекса. Она знала, что цари в России перевелись, но ей нравилось, когда капитан вскидывал на нее глаза и поднимал свои черные брови.

      «Царей больше нет, Дрекса».

      «Ja, mein Hauptmann[4], и Гоца тоже нет».

      – Ты ведь, наверное, понимала, что происходит, – как-то сказал Северин Утч.

      – Да я и раньше понимала, – ответила Утч.

      – Так какая же разница между ними и гестапо? – спросил Уинтер.

      – Кудашвили заботился обо мне, – сказала она.

      Однажды вечером мы засиделись после ужина в нашей гостиной. Когда мы пытались разговаривать вчетвером, часто возникала какая-то неловкость; в тот момент я беседовал с Эдит, а Утч – с Северином. Вчетвером все же общаться трудно. Главное тут – не скрытничать, но именно Северин все портил. Он либо сидел мрачный и молчал, либо втягивал Утч в долгие воспоминания о прошлом, предоставляя нам с Эдит роль слушателей. Если он был не в своей тарелке, то хотел, чтобы остальные чувствовали себя неловко. А иногда, у них дома, когда вроде бы завязывался непринужденный разговор, Северин вскакивал, подавал пальто Утч и уводил ее немедленно после ужина. Он вдруг изрекал:

      – Пойдем, мы мешаем им говорить об

4

Да, капитан (нем.).