Семейная жизнь весом в 158 фунтов. Джон Ирвинг

когда ее парижский самолет приземлился в Вене, было другое время года – ранняя, солнечная весна с запахом влажного ветра и синим небом, как у Беллини. Дома, прежде выглядевшие такими серыми, теперь играли множеством оттенков; толстенькие путти и скульптуры на зданиях представлялись застывшими в камне гостеприимными хозяевами. Люди высыпали на улицу, и казалось, будто население удвоилось. В самой атмосфере что-то переменилось, вид детских колясок намекал на новые возможности продолжения рода.

      Водителем такси оказалась женщина, знавшая в числе прочих и английское слово «дорогая»:

      «Куда вас доставить, дорогая?»

      Эдит протянула ей адрес, указанный в письме матери. Она выбрала отель недалеко от Бельведера, и ей было важнее всего узнать, где живет сын художника. Он окончил один из американских университетов несколько лет назад и вернулся в Вену к умирающей матери, а позже унаследовал все картины отца. Он намерен был оставаться здесь до тех пор, пока не получит степень в университете, и хотел продать как можно больше отцовских картин. Он написал очень грамотное и остроумное письмо в Музей современного искусства. Начал с того, что имя его отца, не очень знаменитого художника, возможно, не известно сотрудникам музея, но они ни в коем случае не должны считать это серьезным упущением. Сыну художника было двадцать семь, на пять лет больше, чем Эдит. Она выяснила, что живет он в двух кварталах от Бельведера.

      Такси доставило ее к отелю на Шварценбергплац. Рядом с гостиницей официанты устанавливали большие красно-бело-синие зонты «Чинзано» для летнего кафе. Но было слишком свежо, чтобы долго сидеть на воздухе; солнце светило слабо, и у Эдит создалось ощущение, что она пришла на вечеринку раньше положенного, когда еще не закончились приготовления. Она поблагодарила водителя и услышала в ответ:

      «О’кей, дорогая».

      Эдит собиралась спросить еще кое-что: она не знала, как произносится имя сына художника.

      «Как это сказать?» – спросила она водителя, протягивая мамино письмо. Имя было подчеркнуто: Северин Уинтер.

      «Сээ-вээ-рин», – услышала она в ответ мурлыканье.

      Эдит удивилась тому, как приятно звучит это имя.

      «Сээ-вээ-рин», – напевала она в гостинице, принимая ванну и переодеваясь.

      Западные фасады домов, выходящих на Шварценбергплац, все еще освещались солнцем. За пенящимися фонтанами возвышался русский военный мемориал. Эдит казалось странным, как быстро ушло в прошлое то утро, когда мужчина запустил ей в волосы руку и сказал: «Я люблю тебя» – и выскочил в слезах. Она пошлет им обоим какую-нибудь прелестную дрезденскую статуэтку – и тут же, улыбнувшись, поймала себя на мысли: вдруг подарок в дороге разобьется.

      Она надела облегающую блестящую черную кофточку и мягкий серый кашемировый костюм. Вокруг запястья дважды обернула ярко-зеленый шарф и завязала его узлом; иногда она делала такие вещи, и это было эффектно.

      «Сээ-вээ-рин Уи-и-интер?» – спросила