Сон негра. Даниил Юрьевич Гольдин

висит на проволоке, протянутой над огнем откуда-то из темноты и качается, когда изувеченное животное плюхается в него.

      – Негоже, но искусство требует удивленных лягушат. – Она обтерла руки о ворох цветастых юбок и принялась расталкивать длинной корявой палкой дрова под котелком.

      – Понимаю, – кивнул я.

      Негнущиеся пальцы у огня отогрелись, и я смог запихнуть томик во внутренний карман.

      – Я – тетя Пифа. А ты кто?

      – Пушкин, – представляюсь я.

      – Знаю, что Пушкин. Но он-то тоже. И как вас различать прикажете? – она указала мне за спину, я обернулся и провалился в пустые глаза.

      Миг я падал в растянутую где-то там паучью сеть, и в этой черноте снова стало уютно, только сеть приближается, а по нитям бегают разноцветные сполохи, пульсируют расходящимися от центра волнами, и я в ее центр лечу. Дзынь! Лопается, а передо мной мое же лицо прямо нос к носу, только белое все, и чувство падения еще есть, а самого падения вроде и нет, а лицо улыбается, и нос у него весь цел-целехонек, крупный такой, с горбом. А мой что? Даже завидно. Протягиваю к нему руку, по щеке трогаю, щетина жесткая, колется, а он и не против вроде. Сидит такой, ноги по-турецки сложены в атласных шароварах, волосы кучерявые.

      – Ну так кто ты будешь? – спрашивает старуха.

      – Негром пусть буду, бабушка, – отвечаю. Черным негром.

      – Не, милок, – качает головой Пифа. – Пеплом все мы будем когда-нибудь. И пеплом и пылью под тахтой. Клетчатая такая тахта у меня была, раскладная. Там ящик еще под матрасом – белье складывать. Удобно вроде, но под ящиком этим столько пыли скапливалось! У меня еще кот был, так что совсем беда. Да и если закатится что мелкое – не достанешь, пока тахту не сдвинешь. Ну вот разве что палкой для штор пошуровать, но если не достаешь, то только двигать. А там пылищи клубки такие с кулак, – она потрясла над огнем своей скрюченной лапкой, – вот каждым из этих клубков и будем. По очереди. Но а сейчас-то как тебя кликать? Разве что и правда – черный.

      – Пускай буду черным, – согласился я.

      Белый Пушкин продолжал неподвижно сидеть за моей спиной. Я подумал, что ему, наверное, неудобно, и сдвинулся ближе к старухе.

      – А зачем я здесь?

      Бульк-бульк, – в котелке лопались пузыри.

      – Все да тебе расскажи, – она покачала головой, седые кудряшки колыхались вместе с язычками пламени. – Сам как думаешь?

      – Меня просто из класса выгнали.

      – Маргинал, значит.

      Белый Пушкин издает тихий квакающий звук.

      – А ты кто? – я решаюсь обратиться к нему.

      В ответ он только склоняет голову набок. В таком положении я могу разглядеть его глаза: они цельные, без белков и радужек; правый – черный, левый – белый.

      – Ты что-нибудь видишь?

      Он поворачивает лицо ко мне.

      – Ты разговариваешь? Кто ты?

      – Пушкин, не видно что ли? – отвечает Пифа ворчливо.

      – Почему он не говорит?

      – А почему ты не пишешь ни черта?

      – Мне