Иркутъ Казачiй. Зарево над Иркутском. Герман Иванович Романов

таком расстоянии и сразу же сообразят, что дед едет, ибо нет за Смоленщиной других казаков, кроме старого Батурина. И еще раз горестно вздохнул отставной служивый – кругом казачьи имена, а казаки давно изгоями на родной земле стали. Взять хоть предместье Глазково, что казак основал…

      У крайнего двора Акундина Медведева стояли три оседланных лошади, а четверо казаков, с желтыми лампасами, в шинелях и башлыках, при шашках и в сдвинутых набекрень папахах гулеванили, прикладываясь поочередно к горлышку пузатой бутыли.

      Дело житейское – на побывку домой приехали казаки из дивизиона, вот и пьют на радостях. А что еще делать казакам прикажите, лучше уж этот день потерять, но отдохнуть на славу от казарменного бытия, а с утречка и по хозяйству поработать можно. Хорошо отдыхают казаки, всласть, как полагается. Углядев верхового, служивые развернулись поперек проулка и в четыре луженые глотки песню разухабистую разом загорланили:

      За Аргунью, ой да за рекой, казаки гуляют!

      Эх, эх, живо не робей, казаки гуляют!

      Эх, эх, живо не робей, казаки гуляют!

      Они свои каленые стрелы за Аргунь пущают!

      Эх, эх, живо не робей, за Аргунь пущают!

      Эх, эх, живо не робей, за Аргунь пущают!

      Горланили весело, с задором, видно, приняли уже немало. Песня была старая, забайкальская, из тех времен, когда иркутских казаков отправляли туда на помощь в караулы, набеги немирных мунгалов и маньчжурцев отражать. Оттуда на Иркут и привезенная дедами-прадедами.

      Они, братцы, ой да мало спят – в поле да разъезжают!

      Эх, эх, живо не робей, в поле да разъезжают!

      Эх, эх, живо не робей, в поле да разъезжают!

      Забайкальцы, ой да храбрецы, бравые робяты!

      Эх, эх, живо не робей, бравые робяты!

      Эх, эх, живо не робей, бравые робяты!

      Песня была бодрящая, глотки луженые, так что Семен Кузьмич заслушался ребят. А те не унимались, разливались соловьями.

      Они, братцы, ой да молодцы – водку пьют, гуляют!

      Эх, эх, живо не робей, водку пьют, гуляют!

      Эх, эх, живо не робей, водку пьют, гуляют!

      Сладко выпьем, ой да поедим – все горе забудем!

      Эх, эх, живо не робей, все горе забудем!

      Эх, эх, живо не робей, все горе забудем!

      И тут казаки добавили от себя такую похабщину, что у Семена Кузьмича, всю свою жизнь знавшего только одну женщину, Богом данную жену Анну, под папахой покраснели уши. Ох, и острые глаза у служивых – и углядели, и узнали, и сразу деда подковырнули. Его уважали, как и любого старика, но это не избавляло от таких вот приветствий – у каждого найдут станичники любимую мозоль и тут же на нее и надавят. Палец в рот не клади…

      – Здорово дневал, Семен Кузьмич, – Пахом Фереферов, рослый усатый казачина, с двумя лычками младшего урядника на желтых погонах, вышел на дорогу, пьяно покачиваясь на ногах. – С властью тебя новой. Керенского большевики того, по самую… – и казак сделал такой выразительный в своей хулительности жест, что