Ночь, кладбище, кошмары. Анатолий Агарков

потому, что он больше пугает, бросается в глаза. Белый – цвет савана. В каждом венке, в мраморном надгробье чудятся вставшие мертвецы.

      – Шикарно! – Людка примерила на шею шелестящий бумажными цветами венок.

      – Подъём, жмурики! – гулко стучит кулаком по пирамидке Гордеев.

      Кресты, холмики, надгробья, оградки, оградки, оградки….

      Плиткою вымощена площадка, столик, скамейка, мраморный обелиск, по углам ограды чугунные столбики, провисли массивные цепи. Красиво, со вкусом, даже величественно.

      Люся меня за руку и туда:

      – Это наш дом, приходите в гости.

      Через завалы венков Людка пробралась к кресту, обвила руками перекладину, склонила на бок голову:

      – Я – великомученица. Молитесь на меня.

      Виктор, чиркнув спичкой, прочитал под «Здесь покоится…» и запел, кривляясь и отплясывая на скорбном холмике:

      – Софья, я не стану врать

      Готов полбанки я отдать

      Чтобы тобою обладать….

      Признаться, в первые минуты я остолбенел: святые места – музеи, церкви, кладбища – всегда закрепощают меня, настраивают на благодарно-покаянный мотив, а тут такое кощунство! И всё это из-за Люси. Не ожидал.

      Но она быстро поняла моё состояние и вот уже сидит на скамеечке тихая, повинившаяся – ждёт. И ко мне вернулось чувство реальности. И обида, и злость на этих хулиганов.

      Я мог бы надавать Витьке тумаков и гнать его пинками от этого святого места, но не рискнул наделать ещё большего шума. Вместо этого подошёл к Людке и траурными лентами с венков прихватил её кисти к перекладине. Витькина подружка лишь постанывала сладострастно.

      Я вышел на дорожку:

      – Пойдём отсюда, молиться утром вернёмся.

      Люся шмыгнула мне под руку.

      – А как же я? – первый проблеск страха достиг Людкиного сознания.

      Моя затея понравилась Гордееву, он даже перестал петь и плясать.

      – Не бойся, старуха! Ни черта не бойся – мы придём за тобой обязательно.

      – Вы, идиоты! Что удумали? – Люда кричит, она почти в истерике. – Студент, я задушу тебя! Витька, дурак, отвяжи руки!

      Гордееву нравятся забавы сильного над беззащитным, но то ли ему жалко стало подругу, то ли какая другая мысль пришла в его кудрявую голову. Он возвращается, но развязывать не спешит, целует Люду, шарит руками по её телу.

      Мы с Люсей отворачиваемся и бредём, обнявшись, по дорожке. Я приглядывался к ней, насколько это позволял неверный свет луны. Ничего не отражалось на её милом личике – ни сочувствия, ни любопытства, только грусть.

      – Ты расстроился?

      – Знаешь, кроме наших необузданных страстей, есть ещё незыблемый порядок жизни – что свято, то свято.

      Она заражается моим благочестием и виновато трётся носиком о моё плечо.

      Нас догоняют Витька с подружкой. Люда встала напротив меня:

      – Студент, я тебе сейчас по морде дам.

      Раз сказала, значит, не даст. Говорю как можно убедительнее:

      – Люда, не забудь, мы здесь в гостях, и не надо так громко кричать.

      – У кого