Собрание сочинений. 2 том. Николай Ольков

жизнь помнил, и как зиму страшную пережили, когда со дня на день грозился отец увезти дочь в район. Неведомо, какими путями все обошлось, сказывают, власти партейные сильно воспротивились, один чин так и сказал: «Кабы партейный билет разрешал, я бы каждый год баб менял, а то и чаще. Так что ты про молодую жену забудь, а то все мы тут с ума посходим».

      Семен Федорович как сейчас помнил, что встретились они с Дарьюшкой ранней весной в лесу, случайно, он жерди приехал на паре коней рубить для колхозного загона, она березовый сок собирала.

      – Ты не одна ли?

      – Разве он отпустит? Брат со мной, да он сорок зорит.

      И нацеловались же они в тот день – до одури. Березовка давно через край бутыли течет, а Дарьюшка не видит, не хочет видеть. Брат два раза окликнул, отозвалась тягучим голосом, и опять губы в губы.

      – Ты чего несмелый такой, Сема, потискай меня, мне сладко, когда ты мнешь.

      – Ага, а сама придушить обещала.

      Она хохотнула:

      – Дурачок, когда это было. А теперь я створки тебе открою, если ночью придешь. Придешь?

      – Приду. Седни?

      – Нет, дня через три, я дам знать, тятя уехать должен. Жди.

      Дом Мартемьяна, доставшийся ему от отца, купца, державшего три лавки, стоял в глубине сада из густых неухоженных зарослей черемухи, акации и сирени. Поговаривали, что старый купчишка откупился от властей, а магазины свои передал в сельпо. Торговали сами, Мартемьян со временем все к рукам прибрал, от мобилизации в Финскую войну прикрылся грыжей, хотя пятипудовые кули с телеги прямо на амбарную эстакаду забрасывал. Месячную выручку всего сельпо у Мартемьяна разбойники отобрали, его в район лошадь привезла едва живого, только Семен сам слышал, прячась накануне за завозней и поджидая Дарьюшку, как Мартемьян кричал приказчику Фиме:

      – Бей прямо в лицо, чтоб синяки были, чего ты меня гладишь?!

      – Боюсь, Мартемьян Фадеич, вдруг ты за обиду примешь?

      – Вот дурак, сказано, для великого дела надо, бей, все стерплю, а не то завтра же в военкомат сдам.

      Позавидовал тогда Семка приказчику, уж он бы уговаривать не заставил. Дарьюшка прибежала напуганная, говорит, тятя зашел в дом и скрылся в своей комнате, не велел даже чай подавать. Полезли они через заросли к окошку, и видел Семка, как Мартемьян с разбитым лицом деньги пересчитывал и на три пачки делил, бормоча:

      – Всех куплю, сволочей, а на фронт не дамся. Мне и тут в войну славно будет!

      Дарьюшка в последнее время совсем с ума сходить начала, так и висла на Семке, а тот радовался и вздрагивал: вдруг кто застукат? Прямо сказать, Мартемьяна боялся.

      – Убежим куда, Сема, везде люди живут.

      – Куда я без бумаг, колхоз не отпустит, а так – посадят.

      – Достукашься, что выдаст меня за какого-нибудь полумотика, у него что ни друг, то жулик, и разговоров только про деньги. Завтра он уедет, как стемнеет, приходи к моему окну, я отворю. – Она прижалась к нему и шептала на ухо: – Увалень ты, Сема, и за что только люблю дурака? А отцу объявлю, что в положении,