Спасенному рая не будет. Книга первая. Воскресший утопленник. Трилогия. Юрий Дмитриевич Теплов

усмехнулся.

      – Старый я уже, бабушка.

      – Молодым станешь.

      – И помру молодым?

      – Ты не помрешь

      – Как так?

      – Маяться будешь. Спасая, спасаться станешь.

      – От кого?

      – От себя… Ступай в гулянье…

      Гадалка, высветившаяся в памяти Алексея, вдруг показалась ему завязанной на его Остров. А может, и она привиделась во сне?.. Нет, гадалка была в яви. Алексей запомнил ее лицо, сухое, слегка скуластое, с бездонными темными глазами.

      Цыганка напророчила тогда, что он станет молодым. Так ведь и помолодел. Наворожила, что он маяться будет и, спасая, будет спасаться… Кого, спасая и от чего?..

      У Алексея было ощущение, что он слышал это не только от гадалки, но и еще от кого-то. И всё каким-то образом накладывалось на островной сон.

      Тогда, на Иссык-кульском берегу, он не сразу поднялся на скалу, где тусовались мастера и подмастерья пера. Какое-то время еще стоял у самого уреза воды, настраивая себя на волну праздника. Даже не заметил, как и куда исчезла гадалка. Чудит старая, – подумал. – Хочешь – не хочешь, а к старости все впадают в детство… И поднялся наверх.

      Незадолго до конца командировки случилась история с областным прокурором. Анюта раскопала, что он отмазал от суда двух своих родичей-взяточников, и накатала убойную статью. Редактор, тощий, как туберкулезник, грустно произнес:

      – Я не самоубийца, чтобы такое печатать.

      Алексей, которого от самоубийства ограждала бумага, подписанная самим Егором Кузьмичом, посоветовал ему:

      – Заболейте. Номер подпишу я, как редактор-консультант.

      Тот охотно заболел. Газета вышла с Анюткиной статьей. С утра пораньше ее и тощего редактора вызвали в обком. Вернулась она, как съежившийся осенний лист.

      – Выгоняют, – произнесла еле слышно.

      – За что? – не поверил Алексей.

      – За клевету. По решению коллектива.

      – Какого коллектива?

      – Нашего. В четыре всю редакцию в обком, к Первому секретарю. Я не пойду.

      – Пойдешь. А то любить перестану.

      – Не надо меня любить…

      Собрание шло по сценарию. Обкомовский босс обозвал Анюту клеветницей. Секретарь редакционной ячейки объявил, что таким, как она, не место в журналистике. Профкомша с праведным гневом предложила изгнать ее из коллектива. Отмолчавшийся редактор, казалось, совсем усох. Анюта сидела, ни жива, ни мертва.

      Дело шло к голосованию. Но Первый хотел выглядеть демократом, как того требовала перестроечная мода.

      – Еще выступить есть желающие? – спросил растерявшую всю бойкость газетную братию.

      Желающих, кроме Алексея, не нашлось. Взгромоздившись на трибуну, он, как заправский демагог, обратился не к залу, а к президиуму во главе с Первым:

      – Эркен Пулатович, вы сорвали сегодня график выпуска газеты. Сдернули всех с работы вместо того, чтобы самому подъехать в редакцию. Не по-партийному получается.

      Тот,