Отправляемся в полдень. Яся Белая

я её убалтываю – несётся сам. Только взрослые в сторону – сразу на четыре мосла. Пыль столбом, и задние лапы впереди. Уши по ветру, морда радостная. Гад.

      Тотошка, вон, любит весну и за хвостом погонять.

      А у меня из-за него в душе пискляво и тоненько-тоненько… воет…

      Уууууу… Убила б…

      Вернулся!

      Реветь не буду, перетопчется.

      Но, блин, самой хочется на четвереньки и носится по-тотошкенски.

      Чтоб слюнями забрызгать всё. И гавкать взахлёб.

      Баба Кора в шоке.

      – Тотошка! Немедленно! – и дрожит на него щеками.

      – Ластоногая!

      – Урою!

      Все в порядке. Можно вздохнуть.

      И Дом-до-неба, весь зеленый от мха и вьюна, теперь кажется добрым. И ваще, где ещё так клёво, как за Рубежом.

      А спустимся вниз – и исчезнет всё: и зеленое, и синее. Будет только серое, и не поймешь, что весна.

      Разрухи, наконец, остаются позади и сверху. Пересекаем Рубеж – и здравствуй Залесье! Будто в канаву нырнули: мутно и воняет.

      Задрипанные холщины тянутся с двух сторон, в них напихано всякого – хмамиды, железки, штуки разные из Разрух. Рядом торговцы. Впаривают, значит, своё. Падшие между теми холщинами ползают, как снулые. Серо. Ни травинки. Пыль одна, красновато-зелёная. И вонища.

      Базар.

      Много тут всяких недобрых. Могут утащить и самого тебя впарить с потрохами. Как ту Арнику.

      Здесь ждёт Гиль. Смотрит строго, головой качает. Бабу Кору жалеет: мается она с нами, неслухами. Гиль, он хороший, хоть и зелёный.

      Большой, сильный. Кулаки у него, как моя и Тотошкина головы. Как даст!

      – На базаре что?

      Говорит баба Кора, мы стоим виноватые, потупились и молча.

      – Тихо, – рыкает он. У него даже «тихо» выходит грозно. – Ангелы низко сегодня. Кашалоты в осадке.

      Смеются. Тяжело и невесело.

      – Живём! – кивает баба Кора нам. – Пошли, мелюзга. Жрать хотите, небось.

      А я смотрю на неё и внутри щемит. И из-за Гиля тоже. Как раньше из-за Тотошки. То ли радостно, то ли до слёз. А может вместе. И хочется лезть с объятьями, но нельзя. Обидятся ещё. Особенно, Гиль.

      Поэтому улыбаюсь, тру зеньки и тяну:

      – Блиииииннн!

      На том и идём: они впереди, мы с Тотошкой следом.

      И в сырости Залесья нам тепло.

      ***

      Больше всего Карпычу нравится тереть за жисть. Тут он мастак.

      Днями готов.

      А в тёрках главное выяснить мужик ты или нет. Для Карпыча это выясняется распитием самогона и чисткой морды. В этом-то и заключается мужиковость.

      А ещё – про баб говорить. Карпыч любит вспоминать личный рекорд – пять за ночь. Он ещё ого-го, мог бы так жару дать, да денег нет. А Продажные и их дилеры нынче втридорога дерут, не то, что раньше.

      Прежде, бывало, баба за одни только россказни о счастливых билетах да чудо-поездах сама предлагала. А щаз… Махнуть рукой да плюнуть.

      Женитьба, по его, блажь.

      – Зачем?

      И действительно: топка горит, часы стучат, синтезатор-отец-родной пашет.