Странник. Александра Бракен

и объяснить мне все по-человечески?

      Он вскочил на угол большого стола, смиренно сложив руки на коленях. Его босые ноги продолжали раскачиваться, молотя по дереву, и Этта поняла, что просит невозможного. Он не только не умолкал, но и не мог избавиться от избытка бурлившей в нем энергии, чтобы посидеть спокойно.

      – В данном случае меня осиротили все те же Терны, – начал Джулиан. – Три года назад они использовали проход в Нью-Йорк 1940-го года, чтобы поджечь Всемирную выставку, ударив по дедушкиному бизнесу в том времени. И в то же самое время я имел глупость свалиться с горы в Бутане. Поскольку я родился в 1941, меня выбросило сквозь проход в 1939 год, который на тот момент…

      – Был последним общим годом для старой и новой шкал, – нетерпеливо закончила Этта. Ей казалось, ее мозг сейчас взорвется ото всех этих шкал времени, меняющихся по прихоти путешественников и жизненных путей каждого, которые шли строго прямо, даже когда сам человек прыгал из столетия в столетие. – Я тоже родилась после 1940 года, однако не осиротела.

      – Значит, изменение коснулось того года, но не пошло дальше 1941. Уверен, вы слышали об этом уже тысячу раз: как временная шкала поступает с возмущениями.

      Этта знала. Время само исправляет себя, подобно потоку воды, налетевшему на камень, а не дороге, необратимо сворачивающей в сторону. Интересно.

      – В тот раз меня хотя бы на Мальдивы выбросило – неплохие получились каникулы. Пока я нашел необходимые проходы и вынырнул из безвестности, до меня дошли слухи о моей предполагаемой гибели, и я решил выжать из этого как можно больше.

      – А вам не приходило в голову – хоть разочек за все эти годы, – что, может быть, – я не знаю, – стоило бы сообщить кому-нибудь, что вы живы?

      Николасу? Софии? Кому-нибудь другому из своей семьи?

      Джулиан соскочил со стола и пошел вдоль книжных полок, водя кончиками пальцев по скругленным корешкам книг. Он напоминал кота, беспокойно и внимательно вышагивавшего перед окном.

      Если бы она не слышала этого лично от Николаса, Этта ни за что бы не поверила, что они вообще родственники. В них не было ничего общего. Если Николас передвигался уверенными широкими шагами, даже когда сомневался в том, что делает, то у Джулиана каждое движение сквозило беспокойным возбуждением. Он не был и таким высоким, как Николас, а его тело не шлифовалось годами тяжелой работы на корабле. Слова в устах Джулиана налезали друг на друга, словно боролись за право выскочить первыми, а Николас внимательно отмерял каждое свое слово, зная, что все они могут быть использованы против него. Джулиан, казалось, трещал по швам, в то время как Николас непоколебимо держал чувства в узде.

      Потому что ему приходилось…

      Потому что он – нежеланный ребенок в семье, презираемый обществом, – никогда не обладал правами, полученными Джулианом по факту рождения.

      В ней вскипел гнев, живой, яркий, как теснящиеся на стене портреты. Если перед нею действительно Джулиан Айронвуд, то это тот же самый человек, что беззастенчиво пользовался любовью Николаса, тот, кто отворачивался от брата