Зайчик. Виктор Викторович Улин

что меня приняли на равных в компанию сверстников – и я согласилась на все.

      И началась игра. Серебряное горло бутылки из-под шампанского поначалу меня обходило. Но указывало почему-то постоянно на девиц – и они, хихикая, расстегивались. С непонятным чувством – то ли в шоке, то ли в неясном томлении – я на них смотрела. Я впервые в жизни видела полураздетых женщин; бабушка даже от меня пряталась при переодевании за ширму. Эти же сидели спокойно, в красивом импортном белье, еще более развратные, чем если бы были совсем голые. А потом бутылка вдруг уперлась в меня, и в комнате сразу сделалось тихо – вероятно, все-таки никто не знал, чего от меня можно ждать. Я зажмурилась и вдруг ясно-ясно представила, как сниму сейчас платье и все увидят ту жалкую, перештопанную рванину, которая была надета снизу, и это казалось самым страшным позором, гораздо более ужасным, нежели просто демонстрация своего тела. Я набрала в себя побольше воздуха и, самовластно нарушив правила, несколькими рывками содрала с себя сразу всю одежду – и верхнюю, и среднюю, и нижнюю.

      И для меня сразу началась заключительная часть действия. Но теперь это было иным, нежели тогда, в школе – теперь я наконец поняла, что такое, когда тебя насилуют. Парней было человек шесть; они брали меня по очереди согласно условиям игры, и каждый старался взять все сто процентов; а двое вообще забавлялись со мной одновременно, крепко зажав меня между своими, делая с моими органами что-то противоестественное, не предусмотренное природой. Было больно, немного страшно, и в общем-то даже противно. Пройдя полный круг, я чувствовала себя неважно.

      На следующий день я была вся в синяках, испытывала боль при каждом движении, а сидеть вообще не могла. Впрочем, у других девиц наверняка был тот же результат, ведь с ними вытворяли то же самое, только терзали еще дольше, потому что на второй, третий раз у парней все получалось гораздо медленнее. Но все-таки между мной и ими имелась существенная разница: остальные вместе с парнями испытывали удовольствие. Я оценила это, когда приходила в себя, лежа на ковре: все происходило на всеобщем обозрении. Я поняла наконец, что и как при этом делается. Девицы визжали и стонали как дикие, у одной из них даже выступила пена в углах рта – и я могу поклясться, что было это не от боли и не от ужаса, а от нечеловеческого, животного, звериного наслаждения. А я сначала не ощущала вообще ничего, потом стало просто больно. Чувство удовлетворения – «чувство секса», как выражались они, вычитав это, запретное по тем временам словечко в каком-то английском романе – ко мне так и не пришло.

      Ощущала ли я стыд от этого группового скотства, происходившего под комментарии зрителей – жгучий стыд, от которого должен был сгореть на месте любой нормальный человек, будь он женщиной или мужчиной? Сейчас хочется сказать: да, было стыдно и ужасно, а потом хотелось повеситься, надышаться газом, наесться стекла, и все такое прочее. Но надо быть честной по отношению к своему прошлому, и я вынуждена говорить правду, сколь она ни горька. Наверное, я родилась