Ренегат. Александр Лавров

видите ли, – после минутного молчания заговорил он, – презрение к опасности есть храбрость. Храбрость же, в особенности если она является национальной чертой, великое дело… Но неужели, если вы будете знать, что около вас бродит тигр, вы не запасетесь хотя бы столь ничтожным оружием, как кинжал? Неужели вы предпочтете пойти на тигра с голыми руками?.. Нет, простите мне, пожалуйста, это не будет храбростью.

      – А что же это будет?

      – Беспечность в самом лучшем случае…

      Контов ничего не ответил. Слова Хирозе он относил непосредственно к самому себе и не мог не сознавать всей справедливости их. Японец тоже молчал, очевидно, заметив, какое впечатление произвели его слова на собеседника.

      – Скажите, – заговорил, наконец, он, вероятно, для того, чтобы, не прерывая разговора, изменить его тему, – вы не удивлены?..

      – Чему? – обрадовался перемене разговора Контов.

      – Тому, что вы слышите свой родной язык из уст типичного японца?

      – Я уже привык к тому, что все ваши земляки свободно говорят по-русски.

      – Действительно, на наших островах ваш язык в большом употреблении.

      – Только он?

      – Нет, еще английский… но английский не так распространен.

      – Тогда я могу радоваться за успехи моего языка.

      Хирозе пожал плечами.

      – Тут главным фактором является наше соседство, – сказал он.

      – Да, я уже это слышал… Но вот вы? Вы вряд ли ведете с Россией коммерческие дела и вряд ли для вас что-нибудь значит это соседство…

      – Я был прикомандирован к нашему посольству в Петербурге, – отвечал Хирозе, – мне пришлось даже слушать лекции в вашей военной академии, а это без знания языка страны невозможно!

      – Вы жили в Петербурге?

      – Да, и сравнительно долго… У меня там осталось много знакомых.

      Контов вспомнил, что ему уже говорили о Хирозе и о его петербургском романе.

      «Адмиральская дочь!» – проскользнуло у него в памяти, но, не желая будить воспоминания, бередить сердечную рану своего нового знакомца, он ограничился лишь тем, что протянул ему руку и с чувством произнес:

      – Я понимаю… Я слышал, сочувствую…

      Японец смутился и хотел что-то сказать, но Контов с жаром заговорил:

      – То, что испытали вы, мне понятно… понятно и близко мне… Я сам переживал и переживаю все муки оскорбленной любви… Но что делать? Что делать? Приходится покоряться, терпеть, какие бы страдания все это ни причиняло…

      Хирозе ничего не ответил, но как-то особенно посмотрел на Контова и, сухо поклонившись ему, отошел в сторону.

      «Что это? Уж не обиделся ли он на меня? – удивился Контов. – За что бы, кажется?»

      Однако долго раздумывать ему не удалось.

      – Вот и вы, как я вижу, совершенно оправились после вашего припадка, – подошел к нему с обычной для всех японцев улыбкой на устах командир «Наторигавы», капитан Ямака, – рад, очень рад.

      Андрей Николаевич смутился и пробормотал несколько слов.

      Ямака говорил с ним по-английски,