Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго». Анна Пастернак

[98], словно гармония покинула этот мир, – говорила Жозефина. – Когда умер отец, казалось, его покинула истина». Узнав о смерти Леонида, Борис пролил «океан слез»[99] (в своих письмах он часто называл его «мой чудо-папа»). Писателя глубоко расстраивало то, что он не был способен на такую редкую глубину чувств и долгую, гармоничную супружескую любовь, которую питали друг к другу его родители. В большей части писем к отцу он сетует на собственные эмоциональные изъяны, бесконечно занимаясь словесным самобичеванием («Я словно околдован,[100] словно сам наложил на себя проклятье. Я разрушаю жизнь своей семьи») и безжалостно выставляя напоказ острое чувство вины, терзающее его, как непрерывная лихорадка.

      Учитывая, с каким глубоким уважением Борис относился к своим родителям и как любил брата и сестер, его решение остаться в Советской России и жить отдельно от них кажется удивительным. Несмотря на невыносимый гнет сталинской цензуры 1920–1930-х годов, он и не думал покидать Россию. 2 февраля 1932 года он писал родителям о своем долге перед возлюбленной «отчизной»: «Эта судьба не принадлежать[101] самому себе, жить в тюремной камере, охраняемой со всех сторон, – она преображает, делает пленником времени. Ибо и в этом тоже кроется первобытная жестокость бедной России: стоит ей возлюбить кого-то, как ее возлюбленный навеки остается у ней на глазах. Словно стоит перед нею на римской арене, вынужденный поставлять ей зрелища в обмен на ее любовь».

      Борис неоднократно дает понять, что не хочет жить жизнью изгнанника. Однако после революции он чувствует себя изгнанным из собственной семьи. Какого бы он ни добился успеха, остается ощущение, что в отсутствие родных он «без руля и без ветрил». Он, пребывавший в вечном поиске, оказался заблудшей душой. Постоянным источником стыда и самоедства стало для него то, что он так и не смог воссоздать в своей жизни стабильный и счастливый супружеский союз родителей. Пусть Борис легко влюблялся, но неспособность сохранять счастье в браке была для него величайшей пыткой.

      III

      Небожитель

      На одной московской вечеринке в 1921 году 31-летний Борис познакомился с художницей Евгенией Владимировной Лурье. Миниатюрная и элегантная, с голубыми глазами и светло-каштановыми волосами, Евгения была из традиционной еврейской интеллектуальной семьи, жившей в Петрограде. Она свободно говорила по-французски и отличалась культурной утонченностью, которая привлекла Бориса. Несомненно, влечение с его стороны еще усилил тот факт, что Леонид был знаком с родителями Евгении и сердечно приветствовал этот союз. Борис, который всегда стремился заслужить отцовское одобрение, поступил «правильно» и влюбился в нее.

      «Тогда в ее лице хотелось купаться»,[102] – говорил он о Евгении, но при этом указывал, что «она всегда нуждалась в этом освещеньи, чтобы быть прекрасной», что «ей требовалось счастье, чтобы нравиться». Неуверенной и ранимой красавице льстил интерес знаменитого

99

«океан слез»: Slater (ed.), Family Correspondence, стр. 285.

100

«Я словно околдован…»: там же.

101

«Эта судьба не принадлежать…»: Boris Pasternak, Poems, стр. 309.

102

«Тогда в ее лице хотелось купаться…»: Evgeny Pasternak, Boris Pasternak, стр. 31.