Убить Бобрыкина. История одного убийства. Александра Николаенко

баки, заскулил, и, грохнув кровельным железом, потряхивая и крутя, понес за трубы ТЭЦ ошеломленную ворону. Рвануло провода, шрапнелью разлетелись с тополей и кленов остальные твари.

      Танюша обернулась, помахала, но ветер вздернул ворот, запорошил, отвернул лицо. Мир, занесенный снегом не кончался, все тянулся вдоль забора к арке, подглядывая из окошек школьных шел по часовой. Он спрятал соловеющие уши в картонный ворот куртки, натянув пониже песьи уши, и за селедкой, против часовой пошел. Пошел то боком, то спиной, с упором, как всегда бывает, если против часовой…

      Здравствуй мой родной, хороший Саня… – Шишину писала Таня.

      «Здравствуй, моя родная, хорошая, любимая Танюша», – думал Шишин, письмо Танюшино читая.

      Как твои дела? У нас все хорошо, вот только не уходит все проклятая зима. Весна почти в календаре, а за окном такая стужа, что нос не покажи.

      А помнишь, Сашка, как в детстве мы с тобой любили зиму? Как ты на санках катал меня, и на картонке вниз по горке вместе? И все свистит в ушах! Так здорово! Такая жуть! И об забор! И нос и щеки всё мороз кусает, пока на варежке снежинку несешь домой. Желанье загадаешь, чтоб не растаяла она пока дойдешь, она не тает… И всё сбывается, как загадали… все! А помнишь, как я загадала себе на новый год коньки? Сбылось! Сбылись! Какие белые, красивые коньки…

      Как ели снег! Какой был вкусный снег! Невероятно, Сашка… Как прилипал язык к замку, когда играли, у кого прилипнет крепче… Вот же дураки!

      А помнишь, как морковку в овощном стянули, для снеговика… А нас поймали! Отругали? Но отпустили… помнишь? Помнишь, милый, какой был синий, какой скрипучий в детстве снег?

      Он только холоден сейчас, он грязен, с ботинок не отмоешь соли, гуталин не помогает даже, и день не тот, и ночь не та…

      А помнишь, как мы крепость строили за голубятней старой, и вдруг пришел Бобрыкин, все разрушил… Все…

      «…Помню», – думал Шишин, письмо Танюшино читая, он и в самом деле прекрасно помнил, как Бобрыкин ненавистный пришел за голубятню, все разрушил… «Все!»

      – Ты есть идешь? Остынет! Сколько можно звать? – спросила мать, распахивая дверь, и вздрогнув Шишин рукавом от матери прикрыл письмо.

      Мать не любила, чтоб от Тани приходили письма. И не велела Шишину читать.

      – Опять!? – спросила мать, заметив, что Шишин под рукав чего-то спрятал. – Давай сюда! А ну!

      Он протянул листок, и, скомкав, опустила мать письмо в карман халата, и вышла, хлопнув дверь.

      «…Мать тоже камерой велосипедной можно задушить», – вслед матери подумал он, и руки земляничным мылом мыть пошел, перед обедом. «Задушу ее, чтоб письма мне Танюшины читать давала», – думал, смывая земляничный запах с рук, и снова мылил, мылил и смывал… Пока от мыла в пальцах не осталась только пена.

      – Санька, ты смотрел «Два капитана»? – однажды Шишина спросила Таня.

      – Нет, – ответил он.

      Мать Шишину не разрешала смотреть «Два капитана». «Глаза себе испортишь», – говорила