Грибы – братья меньшие (сборник). Альберт Карышев

он ежедневно чисто брился, ходил на работу в свежей рубашке, при галстуке и всем приветливо улыбался, а сам тайно плёл веревки, намыливал и прятал в укромных углах…

      Знакомый мой навестил мать, до сих пор проживающую во Владимире, зашел по старой памяти ко мне, и мы с ним беседовали на кухне, за выпивкой, разумеется, которую, между прочим, закусывали солеными грибами. Жена моя Вера, слегка поддержав компанию, оставила нас вдвоем, но время от времени заходила и мило интересовалась, не нужно ли нам чего. Она украсила стол фальшивой китайской розой, опустив ее в вазочку с водой. Роза выглядела свежей, сочной и алела, как настоящая, создавая иллюзию южного лета, а за окном трещал мороз, двор был заметен снегом, и снег лежал пуховым воротником на нижних планках оконной рамы и на оцинкованном дождевом скате. Необыкновенно приятное это занятие: морозным днем посидеть в тепле, пропустить рюмку-другую и поговорить с приятелем. Вот только тема разговора у нас была своеобразная, щекотливая.

      Выпили мы, закусили, и Петров поинтересовался:

      – Тебе никогда не хотелось покончить самоубийством?

      – Всерьез нет. Случайные мысли бывали, но долго не задерживались.

      – Ну, значит, ты молодец, человек крепкий и счастливый. Одно слово: моряк, а моряки кончают жизнь в бою. Субьекта с такими щегольскими усами и баками, с суровыми складками у рта и воинственным взглядом, словно, выпив фронтовые сто грамм, он собирается идти в штыковую атаку, никогда не потянет на самоубийство. Я вот человек доморощенный, с типичной биографией маменькиного сынка: колыбель, школа, институт, продвижение по службе, успехи в науке. У меня, конечно, характер послабее…

      Петров и раньше любил, и с годами, оказывается, не разучился насмешничать, а ведь, по его словам, он не так давно перенес душевное потрясение, и взгляд его, на поверхности довольно ехидный, в глубине был серьезным и невеселым. Надо учесть, правда, то, что на моего приятеля благотворно подействовали винные пары: и язык ему развязали, и смягчили тоску воспоминаний.

      – Ближе к делу, – одернул я его.

      Он наклонился ко мне и приглушил голос, чтобы Вера не услышала:

      – А еще потому ты не наложишь на себя руки, хоть, говорят, у писателей или артистов это в порядке вещей, особенно, в минуты роковые, что тебя опекает умная жена, голубоглазая, веселая и все понимающая. А у меня была… Впрочем, ладно. Первую мысль о самоубийстве я прогнал. Подумал, что мысль эта шальная, инородная, и тут же забыл о ней. Но вскоре она опять пришла, мягко так, незаметно внедрилась в голову и, смотрю, уже вовсю настраивает: «Повесся, дружок, немного подергаешься, и наступит вечный покой. Не почувствуешь больше ни тоски, ни возмущения, ни злости, не заскрежещешь зубами, не стиснешь кулаки и не кинешься бить морду неизвестно кому». Я удивился, что могу так думать, и встревожился. Ужасно было, что с идеей отправиться на тот свет я стал постепенно сживаться. Я назвал ее глупой, но она коварная, вкрадчивая и… увлекательная. Страшно представить себя в петле с выкаченными глазами, прикушенным языком и синим лицом, но одновременно тянет в нее, как в крутой