Сын цирка. Джон Ирвинг

даже твоего презрения, но я тебе скажу, что это очень глупо – так откровенно выражать свои чувства на лице.

      Фаррух запомнит это, потому что упрек вонзится ему в самое сердце, – тогда же он молча сидел, кипя от гнева на отца, который был отнюдь не так глуп, как казалось его юному сыну. Фаррух запомнит это также и потому, что они будут проезжать именно то место в Тардео, где спустя двадцать лет машина с его отцом взлетит на воздух.

      – Ты должен слушать этих людей, Фаррух, – говорил ему отец. – Пусть у них не такие моральные устои, как у тебя, это не значит, что у них нечему научиться.

      Фаррух запомнит также и его иронию. Хотя это была идея его отца, Фаррух действительно станет тем, кто чему-то научится у этих жалких иностранцев; он будет тем, кто воспримет совет Дэнни.

      Но научился ли он чему-нибудь полезному?

      Теперь Фарруху было не девятнадцать, а пятьдесят девять. Сумерки уже давно опустились, а доктор все еще сидел в Дамском саду, откинувшись на спинку стула. Как правило, выражение лица младшего доктора Даруваллы ассоциировалось с неудачей; хотя он сохранял абсолютный контроль над киносценариями о своем Инспекторе Дхаре – Фарруху всегда предоставляли «окончательно утвержденный сценарий», – какое это имело значение? Все, что он написал, было дерьмом. Ирония заключалась в том, что он весьма успешно писал для фильмов, которые были не лучше, чем «Однажды мы поедем в Индию, дорогая».

      Интересно, мечтали ли другие сценаристы, писавшие такое же дерьмо, как он, о «качественной» ленте? – задавался вопросом доктор Дарувалла. В случае Фарруха его «качественный» сценарий начинался с того, что дальше первой сцены он не мог продвинуться ни на шаг.

      На первых кадрах возникал вокзал Виктория, железнодорожная станция в стиле готики, со своими витражами, фризами, летящими контрфорсами, с изысканным куполом и бдительными горгульями, – по мнению Фарруха, это было сердце Бомбея. Внутри станции стоял гул от полумиллиона жителей пригородов и постоянно прибывающих мигрантов; эти последние везли с собой все, начиная от своих детей и кончая цыплятами.

      За огромным депо открывался рынок Крауфорд, со всеми его многочисленными товарами, прилавками, где можно купить попугаев, или пираний, или обезьян. И в толпе носильщиков и продавцов, нищих, бродяг и карманников камера так или иначе нашла бы главного героя, хотя он пока всего лишь ребенок и к тому же калека. А какого еще героя может представить себе хирург-ортопед? И с помощью волшебного приема синхронности, которым иногда пользуются кинематографисты, лицо мальчика (крупным планом) дало бы нам понять, что именно его история выбрана среди миллионов других – тогда как закадровый голос мальчика назвал бы нам его имя.

      Фаррух чрезмерно увлекался старомодным приемом голоса за кадром; в каждом фильме об Инспекторе Дхаре этого было с избытком. Вот на рынке Крауфорд камера следует за довольно молодой женщиной. Она взволнована, как будто знает, что за ней следят, и потому натыкается на гору ананасов