Выстрел по солнцу. Часть первая. Александр Тихорецкий

мне, какой я славный. Надо же, с детства врезалось в память. Имя Слава, значит, и должен быть славным. Так мне взрослые втолковывали, когда я лениться начинал. Дома, в школе, на тренировках. Я имя свое возненавидел, честное слово, – неожиданная грусть мелькнула в его признании, и перепад в настроении этого большого сильного человека будто убавил яркость в комнате.

      Почти физически Ленский почувствовал, как потускнел, съежился праздник. Жалость, грусть сдавили сердце.

      – Ты чего расклеился, брат? – он подпустил бодрости в голос. – К имени вдруг прицепился. Или поменять решил на старости лет?

      – Да ты не обращай внимания! – Силич сконфужено поежился. – Просто, понимаешь, погода сегодня такая, грустится с самого утра… Навалилось что-то, воспоминания разные ненужные в голову лезут. Не поверишь – весь день выпить хочется!

      – Так и выпил бы! – Ленский улыбнулся.

      – Не могу, на службе – не могу, хоть убей! И потом, кто б тебя спасал, если б я захмелел? – он шутливо погрозил пальцем. – Ну, так что? За меня?

      – За тебя, дорогой! – Ленский привстал с кресла, протянул навстречу бокал.

      Коньяк слегка отдавал орехом, приятно обволакивал нёбо. Один за другим, Ленский сделал несколько глотков, и ласковое тепло побежало по телу, стало спокойно и уютно.

      – Ну, как? – Силич замер, ожидая похвалы. – Нравится? Ты же знаешь, хороший коньяк – моя слабость.

      – Да-а, – Ленский хитро сощурил глаза, – а в клубе сегодня коньячок классом пониже был.

      – Ну, скажешь тоже, – моментально возмутился его собеседник, – с какой это стати мне столетние коньяки разным проходимцам выставлять?

      – Спасибо тебе, дружище, – Ленский смиренно склонил голову, и Силич рассмеялся.

      – Ленский, ты неисправим! Я ж не тебя в виду имел! А ну тебя к черту, иезуит чертов! Все-то у тебя с вывертом, вечно ты меня на слове ловишь! Ну, не оратор я, не Цицерон! Кстати, может, оно и к лучшему. Знаешь, как Цицерон жизнь закончил? Ему, брат, голову отрубили. Так то! А все почему? Потому что на язык невоздержан был!

      – Какая ужасная, но поучительная судьба!

      — Многоречивость увлекает за пределы осторожности, – выговорил Силич, подняв вверх указательный палец. – А это Талейран сказал когда-то, а, ведь, у кого, у кого, а у него с языком все в порядке было. Может быть, поэтому и голову сохранил. А вот патрон его, Наполеон, не послушал мудреца и лишился империи, что, надо признаться, даже похуже, чем просто головы. И снова тот же Талейран отличился. «Избыток ума равен его недостатку» – его приговор. Хорошо сказано, а? Бессмертные слова, ей-богу, бессмертные.

      Ленский слушал его, кивая в такт словам, думая о том, насколько, все-таки, они похожи. И погода действует на них одинаково. Только Слава немного старше его, эмоционально проще, грубее. Иногда ему трудно выразить словами то, что у него на сердце, но чувствует происходящее вокруг