Марсианские хроники. Рэй Брэдбери

вспомнить? – Он потягивал вино.

      – Песню. Эту красивую, чудесную песню. – Она закрыла глаза и стала напевать, но песня не получилась. – Забыла. А мне почему-то не хочется ее забывать. Хочется помнить ее всегда. – Она плавно повела руками, точно ритм движений мог ей помочь. Потом откинулась в кресле. – Не могу вспомнить.

      Она заплакала.

      – Почему ты плачешь? – спросил он.

      – Не знаю, не знаю, я ничего не могу с собой поделать. Мне грустно, и я, не знаю почему, плачу – не знаю почему, но плачу.

      Ее ладони стиснули виски, плечи вздрагивали.

      – До завтра все пройдет, – сказал он.

      Она не глядела на него, глядела только на нагую пустыню и на яркие-яркие звезды, которые высыпали на черном небе, а издали доносился крепнущий голос ветра и холодный плеск воды в длинных каналах. Она закрыла глаза, дрожа всем телом.

      – Да, – повторила она, – до завтра все пройдет.

      Август 1999. Летняя ночь

      Люди стояли кучками в каменных галереях, растворяясь в тени между голубыми холмами. Звезды и лучезарные марсианские луны струили на них мягкий вечерний свет. Позади мраморного амфитеатра, скрытые мраком и далью, раскинулись городки и виллы, серебром отливали недвижные пруды, от горизонта до горизонта блестели каналы. Летний вечер на Марсе, планете безмятежности и умеренности. По зеленой влаге каналов скользили лодки, изящные, как бронзовые цветки. В нескончаемо длинных рядах жилищ, извивающихся по склонам, подобно оцепеневшим змеям, в прохладных ночных постелях лениво перешептывались возлюбленные. Под факелами на аллеях, держа в руках извергающих тончайшую паутину золотых пауков, еще бегали заигравшиеся дети. Тут и там на столах, булькающих серебристой лавой, готовился поздний ужин. В амфитеатрах сотен городов на ночной стороне Марса смуглые марсиане с глазами цвета червонного золота собирались на досуге вокруг эстрад, откуда покорные музыкантам тихие мелодии, подобно аромату цветов, плыли в притихшем воздухе.

      На одной эстраде пела женщина.

      По рядам слушателей пробежал шелест.

      Пение оборвалось. Певица поднесла руку к горлу. Потом кивнула музыкантам, они начали с начала.

      Музыканты заиграли, она снова запела; на этот раз публика ахнула, подалась вперед, кто-то вскочил на ноги – на амфитеатр словно пахнуло зимней стужей. Потому что песня, которую пела женщина, была странная, страшная, необычная. Она пыталась остановить слова, срывающиеся с ее губ, но они продолжали звучать:

      Идет, блистая красотой

      Тысячезвездной ясной ночи,

      В соревнованье света с тьмой

      Изваяны чело и очи[2].

      Руки певицы метнулись ко рту. Она оцепенела, растерянная.

      – Что это за слова? – недоумевали музыканты.

      – Что за песня?

      – Чей язык?

      Когда же они опять принялись дуть в свои золотые трубы, снова родилась эта странная музыка и медленно поплыла над публикой, которая теперь громко разговаривала, поднимаясь со своих мест.

      – Что с тобой? – спрашивали друг друга музыканты.

      – Что за мелодию ты играл?

      – А ты

2

Стихотворение Джорджа Гордона Байрона.