Однокурсники. Петр Боборыкин

если не в тысячах его сверстников.

      И вдруг его, сбоку и почти сзади, кто-то окликнул, просто по фамилии.

      Он быстро обернулся.

      Ему протягивал руку небольшого роста блондин, с кудельно-пепельными подстриженными волосами, видом купчик или конторист, в очень длинном черном сюртуке и светлых панталонах.

      Черты лица мелкие, бородка, особого рода усмешка красивых губ.

      – Щелоков? – вопросительно вскричал Заплатин и взял того и за другую руку.

      Он был на целую голову выше его.

      – А ваше степенство давно ли на Москву прибежали? Ась? Много довольны вас видеть.

      – И я так же. Все сбирался тебя проведать. Да не удосужился… забежать в адресный стол.

      – Зачем? В городе тебе всякий бы сказал.

      – Ты все там же?

      – До третьего часа… бессменно в Юшковом.

      – Чаю хочешь выпить… коли найдем место?

      – Согласен.

      Место им удалось захватить; они примостились к столику и спросили два стакана чаю.

      – Значит, с водворением можно поздравить вашу милость?

      Щелоков остался все с тем же умышленным говором московских рядов. Он привык к этому виду дурачества и с товарищами. С Заплатиным он был однокурсник, на том же факультете. Но в конце второго курса Щелоков – сын довольно богатого оптового торговца ситцем – "убоялси бездны", – как он говорил, а больше потому вышел из студентов, что отец его стал хронически хворать и надо было кому-нибудь вести дело.

      Аудитории оставлял он без особого сожаления.

      – Можно и дома книжки читать, – говорил он тогда, – а государственных привилегий нам не надо.

      Так и остался "потомственным почетным гражданином" и по первой гильдии купеческим сыном".

      Заплатин мог говорить только о пьесе.

      – Как ты скажешь об этой пьесе, Авив?

      Щелокова звали старообрядческим именем Авив.

      – А! Не забыл! – усмехнулся он, отхлебывая из стакана. – Что скажу? Кисленьким отдает!..

      – Кисленьким?

      Заплатин тихо рассмеялся…

      – Печенки больные… И вообще клиникой отшибает.

      – Пожалуй!

      "Столовер" – так звали Щелокова однокурсники – хватил, быть может, сильненько, но суть оценки была почти такая же, как и у него самого.

      – Право, сударик мой, – продолжал Щелоков, тряхнув – совсем по-купечески – своими кудельными волосами, – господа сочинители все в своем нутре ковыряют. Хоть бы вот этот беллетрист, что в пьесе. Так от него и разит литературничаньем. И так, и этак себя потрошит, а внутри пакостная нотка вздрагивает: хвалить– то меня хвалят, но… – он выговорил это интонацией актера, игравшего роль беллетриста, – я не Тургенев, но и не Толстой! А мне-то, Авиву Щелокову, какое до этого дело? Так точно и прочие другие персоны этого действа…

      – На которое тебе, как человеку древнего благочестия, и ходить-то зазорно?

      – Мне ничто не зазорно, милый. Но дай досказать… Взять хоть бы этого декадента или девицу… Могу