Василий Теркин. Петр Боборыкин

И ко мне всегда были не в пример строги. А я вот пришел прощаться с вами; к господину Виттиху, хоть тот и подобрее, я не пойду.

      И тут же Силантий рассказал спьяна, что он собственными ушами слышал, какой между воспитанниками и Виттихом состоялся уговор.

      Силантий хоть и говорил, что Виттих добрее, но он на него всего больше был зол и, зная его нрав, подозревал, что из-за «оговоров» Виттиха его разочли.

      Для Перновского это было слишком на руку, да он и помимо того не упустил бы никогда ничего подобного без разоблачения.

      Он доложил директору и предупредил, по-товарищески, своего соперника. Директор хотел сначала замять дело, но через того же Перновского узнал, что и в классах и в дортуарах об этом уже пошли толки.

      – Ну, Вася, мы пропали!

      На этот возглас приятеля Теркин, не колеблясь ни секунды, ответил:

      – Теперь надо осрамить Перновского при всех. Давай бросать жребий.

      Сделали они нарезку на одной из «семиток» и бросили их в фуражку, встряхнули раза два, и уговор был – в один миг выхватить монету.

      С нарезкой вынул Зверев и побледнел, но притворился, что он «битк/а», и вскричал:

      – Я так я!..

      Но не выдержал и чуть не расплакался.

      – Страшно? – спросил его Теркин.

      – Страшно, Вася…

      Зверев схватил его за руки, хотел поцеловать и разрюмился окончательно.

      – Тебе все равно отвечать. Коли исключат тебя – вот тебе крест, мамаша тебя не оставит!..

      – Ну, ладно! Только смотри, Петька: я себя не продаю ни за какие благостыни… Будь что будет – не пропаду. Но смотри, ежели отец придет в разорение и мне нечем будет кормить его и старуху мать и ты или твои родители на попятный двор пойдете, открещиваться станете – мол, знать не знаем, – ты от меня не уйдешь живой!

      И так грозно он это сказал, что Зверев начал креститься и клясться. Ему даже противно стало.

      – Ладно. Завтра же! Фроша меня вызовет к доске наверняка.

ХIII

      На второй урок пришел Перновский и первым же вызвал Теркина к доске.

      Землистые щеки Перновского, его усмешка и выражение глаз, остановившихся на нем, заставили его покраснеть. У него даже заволокло зрение, и он в два скачка очутился у кафедры…

      Звуки ругательного слова гулко раздались в воздухе… Учитель вскочил, схватился одной рукой за угол кафедры, а другой оттолкнул Теркина…

      Началось дело. Сидение в карцере длилось больше двух недель. Допрашивали, делали очные ставки, добивались того, чтобы он, кроме Зверева, – тот уже попался по истории с Виттихом, – выдал еще участников заговора, грозили ему, если он не укажет на них, водворить его на родину и заставить волостной суд наказать его розгами, как наказывают взрослых мужиков. Но он отрезал им всего один раз:

      – Я один надумал. Ни Зверева, ни кого другого я в это не впутывал.

      Зверева он по второму делу все-таки не выгородил: ясно было, что и тот хотел отомстить Перновскому.

      Отцу Теркина, Ивану Прокофьеву, не давали знать и не вызывали его больше