Анна Каренина. Том 1. Части 1-4. Лев Толстой

мне все равно, – не в силах удерживать улыбки, говорил Левин.

      И татарин с развевающимися фалдами над широким тазом побежал и чрез пять минут влетел с блюдом открытых на перламутровых раковинах устриц и с бутылкой между пальцами.

      Степан Аркадьич смял накрахмаленную салфетку, засунул ее себе за жилет и, положив покойно руки, взялся за устрицы.

      – А недурны, – говорил он, сдирая серебряною вилочкой с перламутровой раковины шлюпающих устриц и проглатывая их одну за другой. Недурны, – повторял он, вскидывая влажные и блестящие глаза то на Левина, то на татарина.

      Левин ел и устрицы, хотя белый хлеб с сыром был ему приятнее. Но он любовался на Облонского. Даже татарин, отвинтивший пробку и разливавший игристое вино по разлатым тонким рюмкам[16], с заметною улыбкой удовольствия, поправляя свой белый галстук, поглядывал на Степана Аркадьича.

      – А ты не очень любишь устрицы? – сказал Степан Аркадьич, выпивая свой бокал, – или ты озабочен? А?

      Ему хотелось, чтобы Левин был весел. Но Левин не то что был не весел, он был стеснен. С тем, что было у него в душе, ему жутко и неловко было в трактире, между кабинетами, где обедали с дамами, среди этой беготни и суетни; эта обстановка бронз, зеркал, газа, татар – все это было ему оскорбительно. Он боялся запачкать то, что переполняло его душу.

      – Я? Да, я озабочен; но, кроме того, меня это все стесняет, – сказал он. – Ты не можешь представить себе, как для меня, деревенского жителя, все это дико, как ногти того господина, которого я видел у тебя…

      – Да, я видел, что ногти бедного Гриневича тебя очень заинтересовали, – смеясь, сказал Степан Аркадьич.

      – Не могу, – отвечал Левин. – Ты постарайся, войди в меня, стань на точку зрения деревенского жителя. Мы в деревне стараемся привести свои руки в такое положение, чтоб удобно было ими работать; для этого обстригаем ногти, засучиваем иногда рукава. А тут люди нарочно отпускают ногти, насколько они могут держаться, и прицепляют в виде запонок блюдечки, чтоб уж ничего нельзя было делать руками.

      Степан Аркадьич весело улыбался.

      – Да, это признак того, что грубый труд ему не нужен. У него работает ум…

      – Может быть. Но все-таки мне дико, так же как мне дико теперь то, что мы, деревенские жители, стараемся поскорее наесться, чтобы быть в состоянии делать свое дело, а мы с тобой стараемся как можно дольше не наесться и для этого едим устрицы…

      – Ну, разумеется, – подхватил Степан Аркадьич. – Но в этом-то и цель образования: изо всего сделать наслаждение.

      – Ну, если это цель, то я желал бы быть диким.

      – Ты и так дик. Вы все, Левины, дики.[17]

      Левин вздохнул. Он вспомнил о брате Николае, и ему стало совестно и больно, и он нахмурился; но Облонский заговорил о таком предмете, который тотчас же отвлек его.

      – Ну что ж, поедешь нынче вечером к нашим, к Щербацким то есть? – сказал он, отодвигая пустые шершавые раковины, придвигая сыр и значительно блестя глазами.

      – Да, я непременно поеду, – отвечал Левин. – Хотя мне показалось,

16

…вино по разлатым тонким рюмкам… – Разлатые рюмки – высокие и плоские рюмки для шампанского.

17

Вы все, Левины, дики. – «Дикость» в смысле оригинальности поступков и мнений, независимости от общепринятых правил была характерной чертой и «всех Толстых»: «В вас есть общая нам толстовская дикость», – писал Л. Н. Толстой в письме к А. А. Толстой, которая, со своей стороны, называла его «рыкающим Львом» («Переписка Л. Н. Толстого с А. А. Толстой». СПб., 1911, с. 44, с. 217).