Подробности. Книга стихотворений. Александр Александрович Петрушкин

узнающего, что смертен,

      как этот конь, что пожирает яму,

      и яма из него на свет весь светит

      и обнимает мiр, как Бога рану.

      Перечитайте эти стихи еще раз, не торопясь, и вы поймете разговоры про «вещь в себе» не по Канту, а к ней прикоснувшись. Просто произнесите строку – «почувствовав вину, длину и глину» и ощутите, как гудит, тянется, строит и играет это эхообразное «у». Признаем, не боясь старых слов, что тут мы имеем дело с шедевром.

      Я мог бы много написать об этой интереснейшей поэтике и, может быть, еще сделаю это, задержавшись, например, на влиянии русской иконы на организацию стихотворной пластики и вспомнив принципы «обратной перспективы», сформулированные Павлом Флоренским. Один из них – взгляд на предмет не с одной точки зрения, а сразу с нескольких. Такой взгляд способен двигать предмет в смысловом пространстве, распаковывая его в нелинейных полях зрения и смысла. Этот процесс мы также наблюдаем в стихах Александра Петрушкина.

      Эта поэзия говорит о том, что мир не так однозначен, как о нем принято думать, что мир это то, что мы не созерцаем, а творим. И то, что сотворит каждый с этим гибким, податливым и серьезным, как жизнь и смерть, материалом идет в копилку общего творения будущей вселенной.

      Та планка, которую берут стихи Александра – высока, они развиваются, у них огромный потенциал, и хочется пожелать этой замечательной поэзии в ее развитии сотрудничества с внутренним пространством стихотворения, тем самым, которое слова могут ощутить как пространство собственного возникновения, как бесконечный простор вдоха и выдоха, откуда вышли они сами.

      Я понимаю, насколько высока цель. Но мне кажется, что книга стихотворений, которую мы только что прочитали, как раз и развернута к этой мало кому дающейся задаче, как к далекому, но уже обозначившему стороны света маяку.

      О символах любви и смерти

      Чаадаев

      Предвестник рыбный появленья чаек,

      мальков сих возвращающих воде,

      где крошево ржаное прорастает,

      как осы у Протея в бороде,

      почуешь кислород и эту тяжесть

      от жестяного, словно смерть, ведра,

      которое – в своем снегу пернатом —

      за клёкотом куда-то жизнь несла.

      Куда? – не видишь – Только едем, едем

      средь чаек тонких, разводных мальков,

      что изнутри следов звездою светят,

      как радость, в тьму – сокрытых в них – подков.

      Так едем, сумасшедший Чаадаев,

      туда, где ангелы придумали нам кров:

      свободы нет – поскольку угадаем

      мы не предел, но утишенье слов.

      И по краям у тишины и чёрных чаек

      сидит и греется такая темнота,

      что если рот случайно размыкаешь

      то светятся твои [уже] уста.

      «В полубреду болезни детской…»

      В полубреду болезни детской

      и оспинах ночи дурной,

      что в табунах на небо влезла

      и там