слабый очень и нисколько не оригинальный» (104). Этот обидный для самолюбия Гани вывод будет далее развернут в пространное метапо-этическое рассуждение с намеренными тавтологическими повторами о «людях, которых
обыкновенно называют
"обыкновенным большинством"» (383), и эти же слова с утрированным злорадством бросит в лицо Гане больной, уже почти умирающий Ипполит. В Гане нет ни настойчивости, ни одержимости сильными страстями. Не умея понимать себя, он не умеет видеть других и задумываться о том, как другие видят и понимают его. Он не психолог, не физиогномист, и проникновенные прочтения почерков, портретов и индивидуальных черт характера ему недоступны. В эпизоде, где Настасья Филипповна, безжалостно пародируя мелодраматические эпизоды из
Дамы с Камелиями, изображает из себя «бесстыдницу», которая «из одной похвальбы, что миллион и княжество растоптала, в трущобы идет», Ганя оказывается не в силах ни дать отпор Рогожину, перекупившему у него Настасью Филипповну, ни благородным образом покинуть гостиную, превратившуюся уже и не в театральные подмостки, а в помост аукциона. «Со шляпой в руке…. он стоял молча и всё еще как бы оторваться не мог от развивавшейся перед ним картины» (143). Он и в обморок падает не сраженный отказом от невесты, а сломленный испытанием, когда Настасья Филипповна бросает в огонь рогожинские сто тысяч. Но Настасья Филипповна перетолковывает картину этого обморочного бессилия, выставляя Ганю несколько более благопристойным образом: «А не пошел-таки, выдержал! Значит, самолюбия еще больше, чем жажды денег. Ничего, очнется!
А то бы зарезал, пожалуй», и обращаясь ко всем присутствующим как свидетелям, повторяет: «… слышали? Пачка его, Ганина. Я отдаю ему в полную собственность в вознаграждение… ну, там чего бы то ни было. Скажите ему. Пусть тут подле него и лежит» (146, 147-48).
Итак, Настасья Филипповна, даря Гане фотографию и обещая вечером сказать «последнее слово», выполняет обещание, и сюжет и истолкование картины-экфразиса «Дар – залог – испытание – вознаграждение» приходит к завершению, служа одновременно завершением и более тривиальной картины, о смысле которой Фердыщенко говорит Гане: «… самый скверный поступок твой и без того всем известен» (131). Но поскольку на втором плане всей серии картин «Ганя с портретом – Ганя лицом к лицу с Настасьей Филипповной» вырисовывается фигура Рогожина, в заключительные слова «королевы», присудившей вознаграждение одному из ее искателей, проникает предвосхищенное слово-суждение, представительствующее от мира чувств и страстей Рогожина и переадресованное лежащему в обмороке Гане. Неведомо для себя, она выбирает слова, которые резонируют с ответом, полученным Ганей от Мышкина утром этого же дня:
– А Рогожин женился бы? Как вы думаете?
– Да что же… Женился бы, а через неделю, пожалуй, и зарезал бы ее» (32).
Ганино обращение с портретом, его поведение, изображенное как цепь картинных жестов и несловесных высказываний, его нетерпеливые вопросы, обращенные к князю, все
