Самоучки. Антон Уткин

возросший на природе, инстинктивно чувствует красоту.

      Словом, было все – не было только моря, живого, мутного, покрытого блестящей чешуей волн, сверкающего под солнцем, как кольчуга витязя, как скользкая кожа дракона, на взволнованную поверхность которого можно было красным фломастером подрисовать алые паруса далекого судна, несущего рукотворное чудо.

      – Алла, – сказал тогда я, – позвони своему антиквару. Если это удобно.

      – Это удобно, – сказала Алла, потянулась, как кошка, и флегматично потыкала кончиком пальца в кнопки набора.

      Ближе к вечеру перезвонил антиквар и пригласил на смотрины.

      – «Море» есть? – спросили мы его.

      – Есть, – заверил он. – Есть два «моря».

      Антиквар жил и работал на Большой Никитской. Когда мы проезжали через площадь, я показал на церковь, одетую в реставрационные леса.

      – Смотри быстрей, – вскричал я, – чтоб ты знал. В этой церкви Пушкин венчался.

      Павел повернул голову, Чапа притормозил.

      – Пушкин был фуфло и баклан, – раздраженно сказал Павел, а Чапа взорвался бешеным хохотом.

      Я беспомощно замолчал, уставившись на церковь без крестов, которая спряталась от нашего конкретного времени за строительный забор. Куполок ее был несоразмерен массе трансепта и притвора, как головка крупного животного, вымершего многие тысячи лет тому назад. Сразу за забором вековые тополя, распустив ветви, как наседки свои крылья, охраняли покой традиции.

      – Почему баклан? – спросил наконец я.

      – Надо было козлу этому голову отстрелить, – сказал Павел. – Этому…

      – Дантесу, что ли?

      – Да, Дантесу, – значительно проговорил Павел. – И было бы все хорошо. Писал бы свои стихи, и все бы его уважали.

      – Существует мнение, – возразил я, – что это было скрытое самоубийство.

      – Что-то я не догоняю, – покачал головой Павел.

      Мне показалось, что ему до слез жалко Пушкина и что, попадись ему Дантес в каком-нибудь ночном клубе, он не задумываясь его бы прикончил, не прибегая к услугам дуэльного пистолета и глупых формальностей.

      – Время было другое, – сказал я. – Понятия другие.

      Вообще, глядя Чапе в бритый затылок, я изрекал непозволительно много банальностей, утешаясь единственно тем, что банальности не что иное, как непреложные истины, а они всегда кажутся нам не заслуживающими внимания, потому что пугающе просты.

      – Странные понятия, – заметил Павел.

      – Здесь вроде, – сказал Чапа и тем положил конец спору. – Приехали.

      Мы внимательно осмотрели антикварные «моря», томившиеся за железной дверью, как невольницы в гареме у безобразного султана. Одна картина изображала пустынный брег, каменной трапецией врезающийся в темную поверхность воды, на которой дрожала лунная дорожка и, приспустив косые паруса, дремала фелюга, но Паше понравилась другая – боковой вид с горы, утыканной кипарисами; она, кстати, была и побольше. Ее мы и выбрали и вечером водрузили над письменным столом в