Самоучки. Антон Уткин

нечто, с тоской и сочувствием.

      – Почему бы им не полюбить друг друга? – спросил Павел и ткнул пальцем в страницу сценария.

      – И пожениться, – с тихим презрением добавил режиссер.

      – А что? – невозмутимо воскликнул Павел. – Жениться-то надо. Никуда не денешься. – Сказано это было с трогательным смирением перед глупыми людскими обычаями.

      Паша обладал драгоценным свойством пленять сердца нестяжательной внешностью и простотой – он не боялся казаться смешным. Это подкупает людей, как будто давая им чувство превосходства, а главное, успокаивает, если они верят неподдельности таких проявлений, и люди мягчают в ответ.

      – Что значит – надо? Не надо, – обреченно упрямствовал режиссер.

      – Почему это?

      – Такова жизнь, – коротко, но емко, как сам кинематограф, ответил тот.

      – Неужели у жизни не бывает хороших концов? – вздохнул Павел.

      – Это не жизнь, – хмуро отбивался режиссер, – это искусство.

      – Да вы не сердитесь, – сказал Павел значительно мягче, – я в этом ничего не понимаю.

      – Тут чувствовать надо, – тихо ответил режиссер.

      – И не чувствую, – радостно подхватил Павел. – Вон у меня специальный человек, – он повел головой в мою сторону, – чтобы все пояснять. Человек, что ты скажешь?

      Режиссер недоверчиво на меня посмотрел, уверенный, что перед ним ломают комедию.

      Я, как ни был возмущен таким поворотом, постарался придать своей физиономии брезгливую значительность критика и сноба и не знал, как бы поправдоподобней отразить на ней неизбывную думу об искусстве. Более того, я вспомнил, что, согласно Бодлеру, человеческое лицо призвано отражать звезды, но звезд под рукой не было, и я, как смог, отразил прохладный свет неоновой лампы.

      – А в чем спор? – полюбопытствовал я небрежно.

      Режиссер молчал, устремив глаза горе, словно призывая в свидетели нерожденную десятую музу и ее стареньких сестричек.

      – Ну хорошо, – сказал Павел, – все хорошо, все, в общем, у нас получается, позвоните двадцать первого. А сценарий оставьте.

      – Слушай, – обратил он ко мне свои сомнения, когда режиссер нас покинул. – Я что-то не пойму. Мы вот с тобой изучаем литературу, все такое… Там все про любовь или про… – Он замялся, подыскивая слово.

      – Про все такое, – помог я.

      – Вот-вот. Да и люди все порядочные. Ну, Сонька там проститутка, ну это ладно… А сейчас – он ее убивает, они его убивают. Он мне говорит, режиссер, что в этом фильме… как его… американца какого-то… – сморщился он, – сто шесть убийств – это подсчитано. А у нас, сказал, будет на два больше. Сто восемь жмуриков, – промолвил Павел, брезгливо поджав губы. – Целая рота, даже больше.

      – Жанр, наверно, такой, – ответил я неуверенно. – Надо быть солидней, – с издевкой указал я на картины. – Пока эта гадость будет здесь висеть, так они и будут ходить и просить на свои убийства.

      Павел поднялся с кресла, сунул руки в карманы брюк и остановился напротив своих живописных шедевров.

      – Да ты знаешь,