Дети Ржавчины. Михаил Тырин

Тридцать.

      – Нет. Тебе сто тридцать. Двести тридцать. Ты не просто зануда, а старый зануда. Скажи-ка, у тебя много друзей?

      – Мало.

      – А знакомых девушек? Только честно.

      – Меньше, чем хотелось бы.

      – А знаешь, почему?

      – Знаю.

      – Потому что никто не хочет дружить со старым занудой. Ты красивый, умный, сильный, но ты старый, Олежек.

      – Я это знаю, Катенька. Зачем лишний раз напоминать? Я всего лишь хотел сказать, что нельзя так убиваться из-за каких-то колготок.

      – Между прочим, очень даже хорошие колготки. Если бы ты жене такие купил...

      – Она мне не жена! – довольно резко обрываю я. Пожалуй, слишком резко.

      – Извини, – хмурится Катенька.

      – Не извиняйся. Я просто напомнил, что Лера мне не жена, вот и все.

      – Да. Хорошо. Но, все равно, извини. Наверно, я зря напомнила тебе про жену. Про Надежду.

      – Да что вы все извиняетесь?! – я вскакиваю и начинаю кружить по кухне. – Что вы все такие деликатные? Почему ты решила, что мне неприятно вспоминать Надежду? Запомни раз и навсегда: я люблю о ней вспоминать. Мне приятно о ней вспоминать. И я хочу о ней помнить, так что не стесняйся лишний раз назвать ее имя!

      Катенька обхватила щеки ладонями, глаза ее подозрительно заблестели.

      – Олежек! – умоляюще шепчет она.

      Я моментально остываю, сажусь в кресло.

      – Прости, Катенька.

      – Ничего, Олежек, это я виновата.

      Мне не хочется ничего ей объяснять. Хотя сказать можно многое. Вероятно, моя ранняя старость началась в тот день, когда я стоял по одну сторону гроба, а весь остальной мир – по другую. Между нами лежала Надежда. Мои друзья совершенно искренне мне сочувствовали, вот в чем дело. Они даже подбадривали меня – ничего, мол, жизнь продолжается. Правда, при этом отводили взгляды. Они обещали заходить почаще и полностью сдержали обещание. В первое время их невыносимые визиты происходили почти каждый день. Они приходили, садились на кухне со скорбными лицами, я наливал им чай... Разговоры не клеились. Про Надежду они стеснялись напоминать, как сейчас Катенька, а все другие темы казались им мелкими по сравнению с моей бедой.

      Мои друзья решили, что я умер вместе со своей женой, а в моем теле осталось что-то непонятное, какая-то душа-мумия. Отныне они не рассказывали при мне сальных анекдотов, не хвастали приключениями по женской части. Даже громкий смех в моем доме казался им недопустимым.

      Я ничего не говорил, но мысленно орал им: что же вы делаете, сволочи! Не хмурьтесь, не молчите! Таскайте меня по кабакам, заваливайтесь ночью пьяные и веселые, приводите своих нечаянных подружек – не прогоню, не обижусь. Жизнь продолжается, и я хочу жить!

      Жизнь продолжается, уверяли они меня на кладбище. Но, видимо, уже знали, что продолжать им придется без меня. Нет, они остались верны мне. Пустят к себе в любое время суток, окажут любую услугу, дадут взаймы сколько надо денег. Но сами – сами не придут ко мне ни с какими просьбами. Это не дружба. Это шефство.

      Почему? Не знаю точно. Сначала думал, что в