Солдат и Царь. Два тома в одной книге. Елена Крюкова

момент, дурень. В любой!»

      – Все равно… Россия… Рос… – выхрипнул офицер, и все его тело пошло мученической волной, одной последней судорогой. Руки обмякли. Пальцы больше не царапали снег, под ногти не набивался лед.

      Мерзляков повернул красную на морозе рожу к молодому.

      – Ты! Иди.

      Подтолкнул его стволом нагана меж лопаток. Лямин глядел – и хорошо было видать под луной, – как мокнет, пропитывается предсмертным потом светлая застиранная гимнастерка молодого – под мышками и под лопатками.

      «И мороз нипочем. А может, и там весь сырой, между ног. Страх, он…»

      Молодой, Мерзляков и все они дотопали до мотора. Дверца был открыта.

      – Ныряй, дерьмо!

      Молодой глядел белыми глазами выше глаз Мерзлякова, в лоб ему.

      Будто лоб – глазами – простреливал.

      Нагнулся, на сиденье уселся.

      Мерзляков дико захохотал.

      – Да нет! Не сюда! Осел! Много чести! Сюда!

      Ногу поднял и резко, сильно двинул ногой молодому в бок. Молодой охнул и сполз на пол авто. Держался за спинку сиденья. Мерзляков в другой раз махнул ногой и сапогом, каблуком ладонь молодому расквасил. А потом ногой – в лицо ему ударил. Глаз тут же заплыл. Молодой уже под сиденьем лежал. Мерзляков за руль усаживался. Щерился.

      – Что стоите?! Валяйте! Садитесь!

      Сгорбившись, угнездились в авто. Молодой лежал под ногами у Мерзлякова. Мерзляков время от времени бил его ногой куда придется. По скуле. По глазу. По уху. По груди. Бил и молчал. Молчал и бил. Крепко вцепился в руль. Мотор чихал и кашлял, но ехал быстро, подпрыгивая на снежных слежалых комьях.

      Андрусевич выбросил в окно окурок. Люкин брезгливо кривил рот.

      – Што за дрянь куришь! У меня вот… доедем, угощу…

      Лямин смотрел, как снова поднимается нога Мерзлякова в кованом сапоге.

      Почему ему так хотелось завопить: «Хватит!» Он никогда не был сердобольным. И благородный офицер – это был злейший классовый враг. Тогда почему он хотел сам двинуть сапогом Мерзлякову в острое, согнутое кочергой колено?

      «Я бабой становлюсь. Мне в армии – нельзя».

      – Эй, мужики, у кого-нибудь пить есть?

      – Выпить – есть. На.

      Люкин полез в карман шинели и вытащил странную, всю в узорах, флягу.

      – Экая вещица.

      – Да ты хлебай. Это я из борделя утащил. Со стола прихватил. Очумеешь, как хорошо!

      Михаил цепко сжал флягу. Отвинтил пробку. Прижал к губам. Будто с флягой взасос целовался.

      – Эй, ты! Будя! Пусти козла в капусту…

      Андрусевич с любопытством глядел на сапог Мерзлякова. Сапог уже отсвечивал влажным, красным. Молодой дышал тяжело, и в груди у него булькало.

      Мерзляков ударил особенно крепко и мирно, себя успокаивая, сказал:

      – Отдохни.

      – Што-то ребята говорили, – Андрусевич опять нервными пальцами цигарку крутил, – Совнарком хотел семейку перевезти в другой город.

      Руки Мерзлякова мяли руль.

      Пахло соленым.

      Сопел