Солдат и Царь. Два тома в одной книге. Елена Крюкова

пришла! явилось ясно солнышко! ну садись к нам поближе, а в карточки шуранемся ай нет?!.. – на эти крики она не отвечала, молчала, придвигала стул ближе к окну – и, как несчастная дикая кошка, отловленная охотником и принесенная в дом, к теплой печи и вкусной миске, в теплую и навечную тюрьму, тоскливо, долго глядела в лиловеющее небо, на похоронную белизну снегов, на серые доски заплота и голые обледенелые ветки, стучащие на ветру друг об дружку.

      Сидела, глядела, молчала.

      И чем громче поднимались вокруг нее веселые молодые крики – тем мрачнее, неистовее молчала она.

      А когда в комнату стрелков входил Лямин, у нее вздрагивала спина.

      Он подходил, клал пальцы на спинку стула. Она отодвигалась.

      Все в отряде давно знали, что Мишка Лямин Пашкин хахаль. Но она так держалась с ним, будто они вчера спознались.

      Он наклонялся к ее уху, торчащему из-под солдатской фуражки, и тихо говорил:

      – Прасковья. Ну что ты. У тебя что, умер кто? Ты что, телеграмму получила?

      Она, не оборачиваясь, цедила:

      – Я не Прасковья.

      – Ну ладно. Пашка.

      Лямин крепче вцеплялся в дубовый стул, потом разжимал пальцы и отходил прочь.

      И она не шевелилась.

      Бойцы вокруг, в большой и тоскливой, пыльной и вонючей комнате были сами по себе, они – сами по себе. Крики и возня жили в грязном ящике из-под привезенных из Питера винтовок, забросанном окурками и заплеванном кожурою от семячек; их молчанье – в золоченой церковной раке, и оно лежало там тихо и скорбно, и вправду как святые мощи.

      А может, оно плыло по черной холодной реке в лодке-долбленке, без весел и руля, и несло лодку прямо к порогам, на верную гибель.

      * * *

      – Подъе-о-о-ом!

      Царь уже стоял на пороге комнаты, где они с царицей спали. Как и не ложился.

      Бодр? Лицо обвисает складками картофельного мешка. Кожа в подглазьях тоже свисает слоновьи. Мрак, мрак в глазах. Рукой от такого мрака заслониться охота.

      Михаил внезапно разозлился. И когда оно все закончится, каторга эта, цари? Устал. Надоело. Замучился. Да все они тут, все, тобольский караул…

      – Все мы встали, дорогой… – Помедлил. – Товарищ Лямин.

      Такие спокойные слова, и столько издевки.

      Михаил чуть не загвоздил царю в скулу: рука так сильно зачесалась.

      Был бы мужик напротив, красноармеец, – такой издевки б не спустил.

      – Давай на завтрак! Все уж на столе! Стынет!

      «Накармливай тут этих оглоедов. И раньше народу хребет грызли, и сейчас жрут. Нашу еду! Русскую! А сами, немчура треклятая!»

      Уже беспощадно, бессмысленно матерился внутри, лишь губы небритые вздрагивали.

      Царь посмотрел на него странно, длинно, и тихо и спокойно спросил:

      – А почему вы, товарищ Лямин, называете меня на «ты»?

      Было видно, как трудно ему это говорить.

      А Лямину – нечего ему было ответить.

      …Когда