Листая Свет и Тени. Антология

В ожидание нового толчка, уносящего в неизвестность».

      Царскосельский вокзал

      Казалось —

      прохожим усталым

      Бредешь в направленьи вокзала.

      Вокзал.

      Измотавший все силы,

      Бредешь в направленъи могилы.

      Могила.

      Счастливчик: теперь ты

      Бредешь в направленьи бессмертья.

      Бессмертье.

      Его не хватало

      На скользких ступеньках вокзала…

      Далеко зашел ты,

      Паровик усталый!

      Доски бледно-желты,

      Серебристо-желты,

      И налип на шпалы

      Иней мертво-талый.

      Уж туда ль зашел ты,

      Паровик усталый?

1906

      Прошение

      В своих апартаментах министр просвещения Шварц, благообразный седой старик, принимал попечителя петербургского округа Мусина-Пушкина. Попечитель, весьма самоуверенный пожилой господин, держался с хозяином кабинета почти на равных.

      – Александр Николаевич, если бы Вы знали, до чего с ним тяжело! По любому пустяку имеет особое мнение. Конечно, он и Еврипида переводит, и книги о литературе издает, и оригинальные стихи пишет. Будто мы лаптем щи хлебаем… И каков фон-барон: ему частичную отставку подавай, хочет еще лекции читать и в Ученом комитете красоваться! Нет уж, отставка так отставка, без разных финтифлюшек…

      – Да Вы не волнуйтесь так, Александр Алексеевич! Я с Вами вполне согласен. У Анненского с сердчишком проблемы, так что мы о нем же заботимся. Bona fide![1] Потрудитесь подготовить приказ. А я распоряжусь.

      – Благодарствую, Ваше превосходительство. Завтра изволите принять?

      – Уже с приказом?

      – Разумеется.

      – Отлично, граф. Жду.

      Ученик

      Промозглым ноябрьским утром в небольшом особняке, каковых немало на тихих улицах Царского Села, беседовали двое: импозантный дружелюбный хозяин с бледным, чуть отечным лицом и гость – совсем молодой, почти юноша. Лицо второго, маловыразительное, с неправильными мягкими линиями, обладало странной особенностью: посреди разговора оно неожиданно «собиралось», расплывчатые черты приобретали строгость и красоту.

      – Ну что Вы, Коля, разве можно так переживать из-за того, что Ваши стихи кому-то не нравятся? Вспомните, как эта самая Гиппиус отнеслась к Вам в Париже… Вы же прекрасно понимаете: поэтом нельзя сделаться, эта болячка сидит в нас от рождения. Пишите и пишите: то, что внутри, обязательно выплеснется.

      – Иннокентий Федорович, может, я просто неудачник? Даже аттестат позже всех получил, другие уже университеты заканчивают. А за что Зинаида Николаевна на меня взъелась, просто не постигаю. В Париже в три шеи вытолкала. Да и сейчас… Будто у нее есть право решать, кто для чего предназначен.

      – Вот именно. Поймите, мальчик мой, это свойство недалеких, поверхностных натур: целиком доверяться первому впечатлению, с легкостью ставить на человеке крест. A homo cogitans[2] сомневается в себе постоянно. В своих мыслях,

1

Bona fide! – вполне искренне (лат.).

2

Homō cōgitāns ― человек мыслящий (лат.).