Посмотри в глаза чудовищ. Михаил Успенский

[161], обличая евреев: нет ничего противнее хохла-радикала и пьяного немца… Марлен это смущало, да и женская половина населения парохода, страдающая от сплина, отвлеклась от готовности шлюпок и фасонов шляпок, чтобы заняться нами. Камеристка Марлен, постоянно теряющая вставные зубы, отвечала им на все вопросы невразумительным шипением.

      Я отловил гадкого мальчишку на верхней палубе, где он пытался тупым перочинным ножом вскрыть сигнальный ящик.

      – Тебя как зовут, ковбой?

      – А твоё-то какое дело? – сказал он, не поднимая конопатой физиономии, и продолжал ковыряться в замке.

      – А такое, что посмотри-ка вон туда. Видишь айсберг?

      – Где?

      – Вон там. Может быть, это тот же самый…

      – Да ну… скажешь…

      – А может, и не тот. Может, другой.

      – Айсберг… – сказал мальчишка тихо и пошёл к трапу, повторяя: – Айсберг… Айсберг…

      Теперь его хватит надолго.

      Через полчаса пассажиры стали скапливаться у правого борта. Айсберг видели уже все, и даже капитан в свой бинокль тоже видел айсберг. Смотреть приходилось против садящегося солнца, и в бликах можно было разглядеть решительно всё, вплоть до всплывшей раньше положенного срока Атлантиды. Постояв немного со всеми, я тихонько вывел из толпы мою Марлен, не отрывающую взгляда от горизонта, и увлёк в каюту. Если мы утонем, любимая, то мы утонем вдвоём, как те, которых откопали в Помпее… Образ был, конечно, чудовищный, но почему-то ничего другого в голову не пришло…

      Ночью во все каюты ломились господа репортёры – якобы в поисках своих «лейки» и «кодака»[162]. До моей каюты они не добрались, потому что мистер Атсон жил чуть ближе к трапу, а после беседы с ним ни желания, ни возможности продолжать поиски у них не было. Знаем мы этих скотопромышленников из Чикаго…

      Фон Штернберг, говорят, плакал под дверью греческого принца, полагая, что Марлен стала очередной жертвой сиятельного повесы. На самом же деле сиятельный повеса страдал морской болезнью в столь острой форме, что его укачивало даже при взгляде на фонтан, и он в продолжение всего рейса не вставал со своего ложа скорби (а отнюдь не страсти). Тогда, во всяком случае, все так думали.

      Завтрак в каюту мы догадались заказать только на второй день. Стюард получил неплохую мзду за скромность. А на четвёртый день меня почему-то потянуло к товарищу Агранову Якову Сауловичу… Сказать самой Марлен Дитрих «Ступай, милая», словно горняшке, было как-то неловко, а я, в отличие от Осипа, так и не изучил «науку расставаний»[163], но тут – начало качать…

      И качало, должен вас уверить, хорошо. Марлен от морской болезни не страдала, равно как и я, но вот беда: луна была к нам немилостива… да и камеристке Марлен стало так плохо, так плохо… а хорошая камеристка для актрисы значит стократ больше, чем расторопный денщик для гвардейского офицера. Поэтому…

      Я проводил Марлен и с рук на руки передал тёмно-зелёному фон Штернбергу. Виски и

162

первые малоформатные фотокамеры с тубусными объективами. Советские аналоги, ФЭД и «Зоркий», были почти точной копией. Замечательные и высоконадёжные аппараты.

163

Отсылка к стихотворению О. Э. Мандельштама «Tristia». Осип Манделььштам – один из величайших русских поэтов ХХ в. Был близким другом НСГ. Подробнее о Мандельштаме в примечаниях к роману «Гиперборейская чума».