Азарт. Максим Кантор

где ваш парик?

      – Я… я… – Лысый актер в Оксфорде не преподавал, и вне сцены его словарный запас был скуден.

      – Продолжайте, мой друг. Не робейте! Если затруднения с монологом, обратитесь к суфлеру.

      – Подожди, – сказал ему актер, – когда в открытое море выйдем. Я там без суфлера обойдусь.

      – Что же вы сделаете со мной, странствующий комедиант? Подобно комедианту из третьего акта Гамлета – нальете мне в ухо яду?

      – Там видно будет, – сказал актер.

      – А пока разучивайте «Паломничество Чайльд Гарольда», – посоветовал грушевидный его противник, – я буду помогать. Чайльд Гарольд, как и вы, был скиталец – он простился с матушкой-родиной… Adieu, adieu! my native shore… Попробуйте повторить!

      – Адье, адье… хуемое… – перешел актер на голландский и дважды пожелал англичанину доброго утра.

      – Врежь ему! – крикнула Присцилла. – Дай этому жирному между глаз.

      – Мадмуазель, – заметил профессор, – позиция Франции всегда – разумный коллаборационизм. Не позорьте свою культуру.

      – Ах так! Ах ты, актеришка, сдрейфил! Тогда я сама!

      – Мадмуазель комиссар, предупреждаю, я буду кидаться в вас отравленными зубочистками.

      – Кто еще хочет попробовать комиссарского тела?! – и, угостив нас рокочущей цитатой, лысый актер захохотал. Смех у него был сценический, непонятно, как с таким смехом можно потерять работу в театре.

      Дочки Августа завизжали.

      «Вот если еще Йохан заиграет на консервных банках…» – подумал я. А жена прошептала на ухо:

      – Думаешь, нас здесь и поселят?

      – Внимание! – сказал капитан Август. – Экипаж, слушай мою команду! – Он недурно смотрелся в своей бескозырке с ленточками и в широком бушлате. – Господа матросы, подъем! Отставить разговоры. Есть работа на палубе.

      – Опять борт красить? – с тоской спросил актер.

      Глава пятая

      Кают-компания

      Тогда я был покрепче, чем сегодня. Или наивнее, что почти одно и то же. Еще был жив отец, терпеливый человек, всю жизнь писавший книгу, которая должна была изменить ход истории человечества. Изменить никак не удавалось, но папа каждый день садился к столу и писал неразборчивые каракули; когда я спрашивал, не обидно ли, что его сочинения не печатают, отвечал с улыбкой: «Гомера тоже не печатали». Я привык, что папа каждый день горбится над рукописью, и мне передалась его безмятежная уверенность.

      Отец превратился в развалину; но он продолжал, подволакивая ногу, передвигать слабое тело к столу, садился на край жесткого стула, писал каракули, которые трудно разобрать даже благожелательному читателю.

      – Откуда ты знаешь, что это нужно?

      – Труд всегда пробивает дорогу.

      И я верил.

      Теперь-то я насмотрелся всякого. Терпение спасает ненадолго; те, кто ждет удара, живут немного дольше наивных, вот и все. Их рано или поздно тоже достанут. В те годы я считал, что сопротивление судьбе побеждает судьбу.

      Вдруг поверил, что корабль легко построить. А что тут невозможного? Можно