Зелёные холодные уральские помидоры. Рассказы. Макс Бодягин

уже выгонял. И тебя выгнать собирается.

      – Он каждую сессию собирается. Это традиция.

      – Когда-нибудь выгонит.

      – Может.

      – Ну ладно я – мне по фигу, у меня зрение минус восемь, и больная печень. «Белый билет». А вот ты как от армии откосишься? – спросил Стас через толстенные стекла очков.

      – Не знаю. Выгонит – подумаю. Может, и послужу.

      – Надо писать, а не заниматься ерундой, мой дорогой. Наше дело – писать. Учиться писать и писать.

      – Я не могу писать, я только говорить могу. И рок-н-ролл петь. Причем довольно плохо.

      – Нормально ты поешь. Для провинциальной команды нормально. А играешь очень даже хорошо. Мало кто так играет. А фламенко вообще никто из рок-н-рольщиков больше не сыграет.

      – Да, играю я лучше, чем пою, – нескромно заметил я.

      – Ты можешь взять себе вокалиста, и заниматься только гитарой.

      Я застегнул зиппер и достал из сумки «бомбу» с портвейном «777». Три топора. Завтрашнее похмелье – уже сегодня. Гениальный рекламный слоган для такого пойла. Не помню, кто его придумал. Жаль, что не я. Стас заинтересованно посмотрел на «бомбу». Я поднес бутылку к свету. Темная густая жидкость, еще более затененная зеленью стекла, лениво плескалась как пойманная в плен чернильная бомба осьминога. Свихнувшийся и непредсказуемый джинн без хозяина. Сон разума. Близкие чудовища.

      – А я буду писать, – упрямо сказал Стас.

      – Ты же знаешь мою позицию, – сказал я.

      – Не писать до тридцати? Перестань. До тридцати мы можем и не дожить.

      – Осталось всего двенадцать лет.

      – Не. Столько нам не протянуть, – сказал Стас, сделав большой глоток из горлышка. Кадык крупно шевельнулся под темной кожей. – Я столько жить не собираюсь.

      – Тебе хорошо – ты пишешь легко. А я пишу мучительно и очень мало. Катастрофически мало. У меня готовых текстов почти нет. Одно сырье, – сказал я, глядя в узкую зеленую вагину бутылочного горлышка.

      – Артюр Рембо написал все свои стихи в девятнадцать лет, – сказал Стас, снова закуривая.

      – Значит, у меня есть еще год в запасе. К тому же, я не любитель стихов. Я больше люблю хорошую прозу, – сказал я и набрал полный рот сладкой дряни. Слишком сладкой.

      – Не пиши стихов, – Стас прогнал растопыренными пальцами дым, как будто отгонял от себя призрак плохой поэзии. – Пиши хорошую прозу.

      – Хорошая проза должна содержать в себе нечто… Какой-то опыт должна аккумулировать. Там жизнь должна быть. Основание.

      – У тебя есть основание. Как говорил по-моему… Умберто Эко… что-то типа «желание рассказывать – это уже достаточное основание для того, чтобы написать роман».

      – Нет. Чтобы что-то путное родить, надо сначала зачать от путного семени. Пройти что-то, прожить.

      – Это вы Хемингуэя начитались, мой дорогой. Или, скорее, о нем.

      – Ну и что? Я всего начитался. Всего. И привет Холдену Колфилду, – сказал я, целясь в стаськину всепоглощающую любовь к Сэлинджеру, и сделал еще глоток. – Ругать любовь к Хемингуэю только на основании того,