Небо на ниточке. Роман-дневник. Вета Ножкина

были загружены записи хоровых песнопений духовной капеллы моей знакомой из Литвы, и песни моих друзей.

      Вливающаяся в меня жидкость через два часа стала вносить свои коррективы. Примерно через час я поняла, что не могу слушать музыку и читать не могу – буквы съезжаются и разъезжаются. Потом стало подниматься давление, закладывать уши. Я сообщила об этом зашедшей Бану.

      – Надо вытерпеть, – строго взглянула она, поправила моё покрывало и вышла.

      Рядом лежали такие же, как я. Различие наше было только во времени вливания. Из коротких перебрасываний фразами больных я немного начала просвещаться. Красную жидкость, или как её называли «красная шапочка», вливали тем, у кого проблема с молочкой и лёгкими. Быстро – максимум полчаса, и – в палату. Были и те, кому вливали всего один флакон, но очень медленно. В основном же приходили на промывку – это уже те, кого откапали химией в предыдущие дни, теперь им нужно было вымывать специальными растворами поступившую в организм химический спасительный яд. Тоже недолго – по полчаса.

      Я чувствовала, что мой мозг разжижается, разъезжается, стало трудно соображать. Музыка раздражала наушником ушную раковину. Голова кружилась.

      – Надо вытерпеть… – начала приказывать себе я, – Надо вытерпеть…

      Как в тумане прошли последующие четыре часа. Открывая глаза, я видела сменяющихся женщин, мелькающие их халаты, и потолок.

      Сквозь потолок, казалось, видно небо и всю мою прошлую жизнь – урывками, фрагментами, эпизодами… Уже стемнело за окном. Уже я лежала в процедурном одна. Периодически заглядывала Раиса Алексеевна, спрашивала, чем помочь. Бану Ануаровна зашла в последний раз, когда мне поставили в капельницу пятый флакон. Сказала, что основное позади.

      Уже вечером пропустили Настю. В процедурный посторонним запрещено заходить. Но её впустили, ведь уже всё равно никого здесь не было, кроме меня. Я не могла ничего произнести. Боялась испугать дочь своим видом и понимала, что ничего не могу сделать, ничего не могу сказать, ничего не могу изменить, ничего не могу скрыть. Сильно кружилась голова. Слёзы текли из глаз тихо и у меня, и у Насти.

      Когда прокапали последнюю дозу, Настя помогла мне подняться. Голова не слушалась, стены плыли, ноги путались…

      В палате был Богдан. Он тихонько разговаривал с Раисой Алексеевной…

      Так закончился мой первый день другой жизни.

      Ночью кружилась голова, мысли путались, но какими-то островками выплывали образы – детей, мужа, друзей… Странно, но среди образов не было ни сестёр, ни матери. Отдельно, в стороне стоял папа. Он смотрел мне прямо в глаза. А потом остановился поезд, и папа запрыгнул в него… В какой-то момент мне казалось, что я тоже иду к этому поезду, но потом открывались глаза… Я слышала лёгкое посапывание Раисы Алексеевны и снова катилась вслед за головокружением.

      До рассвета думалось о разном – о том, что уже многое в этой жизни узнала. Да и дети выросли. Жаль, что Серёжке я не родила сына… Но нашими общими детьми