Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи. Ольга Матич

и внебрачный потомок Александра I (С. С. Исаков[198]) устроили состязание в знании мата, и, как я хорошо помню, она сказала ему: «Нам можно, а им нельзя». Миша Хордас, певший ранее в русском ресторане в Лос-Анджелесе, обыкновенно исполнял романсы, аккомпанируя себе на рояле, гости танцевали и, конечно же, выпивали. Правда, мать не любила злоупотребления алкоголем и иногда выливала водку в раковину, сердя некоторых гостей; Хордас (или, может быть, Анатолий Флауме[199]) говорил: «Татьяна Александровна, значит, вы хотите, чтобы мы отправились в магазин!»

      Дом в Монтерее (1955)

      Ближайшими подругами моей матери были М. Э. Аренсбургер и Е. Б. Гардон, которые тоже преподавали в военной школе. Елена Борисовна была еврейкой, Марина Эдуардовна – отчасти тоже: ее дед, известный общественный деятель и ученый, лейб-медик Л. Б. Бертенсон перешел не в православие, как можно было бы ожидать, а в лютеранство. Когда мама спросила ее, был ли ее дед евреем, она ответила, что его предки – из Дании; Марина Эдуардовна была сильной, весьма самостоятельной женщиной, но свои еврейские корни замалчивала. Видимо, она их стеснялась в окружении старой эмиграции; другого объяснения придумать не могу[200]. Елена Борисовна, которая мне всегда нравилась, родилась в Вильно; двоюродным ее дедом был скульптор Павел Антокольский, чем она гордилась, дед с материнской стороны – инженером путей сообщения. Другой дед, живший в Петербурге, был богатым купцом и позволял девочке иметь елку, но только в ее комнате. Среди прочего они с матерью часто говорили на русско-еврейские темы и в основном соглашались в том, что обе стороны преувеличивали свое отрицательное отношение к другой, а в других случаях боялись откровенно высказывать отрицательные наблюдения той или другой, так, как будто их и не было.

      Мамины студенты ее любили; лучших из них она часто приглашала к нам в гости, и отец учил их пить водку. Она много раз говорила, что солдаты способнее к русскому языку, чем офицеры, хотя те, как правило, интеллигентнее. Некоторые из этих солдат потом становились профессорами русского языка и литературы; в военных школах начали свои славистские карьеры мой первый муж Александр Альбин (Альбианич) и Роберт Хьюз, мой старший коллега в Беркли. Как и Владимир Марков, Боб писал диссертацию у Г. П. Струве, часто приезжавшего к нам в Монтерей навестить моего деда. Когда дед умер, Струве приезжал к маме, с которой был знаком еще в России.

      Круг общения первой эмиграции в 1950-е годы несколько расширился – в него начали входить представители второй волны. Правда, не все «старые» принимали «новых» в свое общество, называя вторую эмиграцию «советской» и глядя на нее свысока, а «новым» «старые» с их зачастую монархическим взглядом на прошлое и классовыми претензиями казались немного смешными. Мои родители в этом отношении были другими.

      Монтерейская колония предоставляла богатый материал для социологического анализа всех трех

198

Сергей Сергеевич был женат на Мусиной-Пушкиной, своей троюродной сестре. Приехав в Америку, они работали прислугой у знаменитых богачей Скурасов и ничего унизительного в этом не находили – наоборот, любили рассказывать истории из этой жизни.

199

См. примеч. на c. 145.

200

Сын лейб-медика, Сергей Львович Бертенсон был администратором Московского художественного театра и ассистентом В. И. Немировича-Данченко, гастролировал по Америке в 1920-е годы. Они с Немировичем решили остаться в Голливуде, но Немирович уехал, а Бертенсон многие годы проработал студийным суфлером. Он часто навещал своих родственников в Монтерее. Дети Аренсбургеров любовно называли его «дядюшкой», а он учил приходивших в дом русских девочек английскому вальсу, приговаривая: «Без этого не может обойтись ни одна хорошо воспитанная барышня». Его мать была дочерью известного историка А. А. Скальковского. В их доме в Петербурге был салон, куда, кроме пациентов отца, приходили Достоевский, Тургенев, Чайковский, Мусоргский, Римский-Корсаков, Станиславский, Шаляпин, Репин, Рерих и др.