Врачи, пациенты, читатели. Патографические тексты русской культуры. Константин Анатольевич Богданов

глазки и расплывшее от жира лицо и так далее» [Русский быт 1914: 101, 102].

      Рис. 4. Гравюра из анатомического словаря Рюйша

      В идее использовать карликов для публичного увеселения Петр не был, конечно, новатором. Образ карлика-шута был традиционным для европейской культуры[78] и не был в новинку в России (показательно, что в указе Петра речь идет о карлах, «живущих в Москве в домах боярских»). Представление в Петербурге поражало современников грандиозным размахом и эстетическим антуражем, воспроизводящим атрибуты европейской цивилизованности. Однако самой примечательной деталью этого пышного мероприятия была не эстетика (типологически характерная для эпохи барокко вообще [Морозов 1971: 58–59]), а этика – тот факт, что происходящее было свадьбой. Стремление Петра получить от карликов потомство было недвусмысленным и демонстративным[79]. Надежды, однако, оказались тщетными: в 1713 г. карлица умерла при родах вместе с ребенком. Интересу к проблеме наследственности Петр остается верен и позже; в знаменитом указе 1718 г., обязывавшем привозить в столицу тератологические «экспонаты», теоретические сложности в объяснении телесных аномалий не только предполагаются, но и прямо акцентируются, причем сам указ прочитывается как демонстративный вызов «невежам» – ревнителям традиционного объяснения: «Понеже известно есть, что как в человеческой породе, так в зверской и птичьей случается, что родятся монстра, т. е. уроды, которые всегда во всех государствах собираются для диковинки, чего для перед несколькими летами уже указ сказан, чтоб такие приносили, обещая платить за оные, которых несколько уже и принесено, а именно: два младенца, каждый о двух головах, два, которые срослись телами. Однакож в таком великом государстве может более быть, но таят невежы, чая, что такие уроды родятся от действа диявольского, чему быть невозможно, ибо един Творец всея твари Бог, а не диявол, которому ни над каким созданием власти нет; но от повреждения внутреннего, также от страха и мнения матерняго во время бремени, как тому есть многие примеры: чего испужается мать, такие знаки на дитяти бывают; также, когда ушибется или больна будет, и проч.» [ПСЗРИ 1830: № 3159][80].

      В контексте традиционной русской культуры высказанное в указе объяснение уродств, повторяющее в общих чертах «имагинативное» объяснение Мальбранша и усвоенное Петром, скорее всего, от Рюйша, противоречило прежде всего «народно-религиозной» точке зрения. Даже для читателя XIX в. не возникало вопроса, почему, например, в «Сказке о царе Салтане» А. С. Пушкина (1831) царь, узнавший о рождении у него невиданного монстра («Родила царица в ночь / Не то сына, не то дочь; / Не мышонка, не лягушку, / А неведому зверюшку» [Пушкин 1937–1949: 508. Т. 3. Кн. 1]), повелевает казнить его вместе со своею женой – намек на то, что царевна наставила царю рога, в данном случае только буквализует фольклорное убеждение в том, что мать, родившая урода, вольно или невольно согрешила с чертом (позвала

78

 См., напр., главу о карликах в: [Gould, Pyle 1896], а также статьи в сб.: [Freakery 1996]. Роль шута нередко сочеталась с ролью слуги: среди картин Д. Веласкеса две изображают карликов, состоявших на службе у испанского принца Бальтазара Карлоса («El bufon don Sebastian de Morra», «El bufon Calabacillo» (ок. 1643) в музее Прадо, Мадрид).

79

 См. напр., воспоминания секретаря английского посольства в Петербурге Ф. Уэбера в сб.: [Russia under Western Eyes 1971: 159].

80

 См. также: [Пекарский 1861: 53–59].