Места не столь населенные. Моше Шанин

привет, и чем не повод съездить в гости: на месяц, а то и на два, чай не чужие люди, когда еще свидимся. А спустя тридцать лет дяди уже не было в живых, и все опять куда-то эмигрировали, неведомо куда; один только дядюшкин сын остался, которого он в глаза не видел и знал только, что зовут его Джон и что по-русски он знает только три-четыре мата; то есть выпить с ним еще можно, а вот поговорить больше получаса – это едва ли, тоска…

      А в семь лет у Вани выпал молочный резец. Через образовавшуюся неприглядную дыру научился посылать плевки с необычайной точностью и силой. Дошло до того, что стал на спор бить плевками лампочки. В школьных туалетах лампочки кончились довольно скоро, пришлось гастролировать по подъездам. Сколько людей расквасило себе носы в потемках? Но и этим не кончилось. Однажды спорщиков и любопытствующих застукали, надавали подзатыльников и сдали родителям. В ходе непринужденной воспитательной беседы с отцом Ваня лишился еще одного зуба, соседнего. Дыра, или, если угодно, технологическое отверстие, утратило свое функциональное свойство, но тотчас приобрело другое: теперь Ваня мог свистеть. Свистел долго, пока не позвонили из школы:

      – Петр Александрович? Ваш сын стекло в школе разбил.

      – Ну, велика потеря, – отвечал в трубку отец, ласково глядя на Ваню и одной рукой высвобождая ремень из брюк, – завтра приду и вставлю, не впервой.

      – Это вряд ли.

      – Что – вряд ли?

      – Вряд ли вставите.

      – А что, стекло специальное какое-то?

      – Специальное. В очках директорских.

      И ведь все случайно получилось: гогоча и улюлюкая, бежал по школьному коридору и столкнулся с директором Виталием Фотиевичем, которого все звали Виталием Фотоаппаратовичем. Он схватил Ваню за ухо и даже слегка приподнял над полом. Ваня набрал полные легкие для крика, но не закричал, а засвистел. Свистеть он умел хорошо, слишком хорошо, об этом знали все, и нелишне было бы знать и Виталию Фотиевичу, но он не знал. Спустя секунду директор ощутил неприятный резонанс, и из его очков выпала левая линза. Ваня поднял ее, обтер о штанину:

      – Ваше очко, Виталий Фотич…

      …И вот – пришла расплата. За все лампочки, пятаки и линзы.

      В таких мыслях прошел остаток воскресенья. Тысячи людей вставали перед Иваном Петровичем, тысячи глаз смотрели в одну точку с печалью и укоризной, и этой ничтожной точкой был он, он, он – Иван Петрович.

      Читал медицинский справочник и темнел лицом все гуще и гуще. Глубокой ночью даже захотелось взвыть, от чего он воздержался только лишь из-за боязни разбудить соседей, милейших тихих людей.

      Ранним понедельничным утром измотанный Иван Петрович выстрелил собой в аптеку. Фармацевт, отчаянно молодящаяся женщина, долго не могла понять, зачем покупать настойку календулы, если, во-первых, она невкусная и, во-вторых, есть настойка боярышника, отлично зарекомендовавшая себя как вкусовыми, так и прочими качествами. Иван мычал, мотал головой и показывал