Беллона. Елена Крюкова

и эта девушка – я. Мама, ты думаешь, я сумасшедшая?

      Я никогда так не думала и не думаю, доченька. Я пытаюсь понять.

      Понимаешь, мамочка, эти все люди – я, и я одна – все эти люди. Ты знаешь, им тяжело пришлось. Извини! Приходится.

      Как это приходится? Как? А, да, я понимаю, прости.

      Ну да, ты поняла. Это все происходит с ними. Сейчас. Я живу в них сейчас. Я вижу их глазами. У меня их руки. Сейчас я девочка с пистолетом, потом мальчик с железной миской, потом девочка с бутылкой кьянти, потом младенец в колыбельке, и я ору, как поросенок, и я пачкаю пеленки. Смеешься надо мной?

      Что ты, родная моя, жизнь моя! Как я могу смеяться! Я пытаюсь… представить…

      Мам, иди сюда ближе. Ближе. Еще ближе. Я скажу тебе на ушко. Наклонись. Вот так. Знаешь, я ото всех них немножко устала. И я решила остаться самой собой. И я попросила…

      Что ты замолчала, доченька?

      Да так. Ничего. Не обращай вниманья. Видишь, какой красивый рисунок получился?

      Ажыкмаа наклонилась вперед, ближе, еще ближе. Ухватилась дрожащей рукой за спинку старого венского стула. В ее нью-йоркской квартире стояла старая мебель и висели старые пыльные гардины. Красные тяжелые гардины, просвеченные солнцем на закате, наполняли комнату кровью. И красное старое лицо балерины неотрывно гляделось в алый огромный аквариум старого зеркала.

      Держись крепче. Держись. Ты на пуантах. Ты полоумная Жизель. Твоя дочка гордится тобой. Она громче всех хлопает тебе в зрительном зале, в краснобархатной ложе с золоченой пряничной лепниной.

      Гляди на рисунок. Разгляди его. У тебя немного времени.

      Намеченное двумя штрихами узкое голодное лицо. Горбатый нос. Пышнолетящая ночь волос. Худая и голая. Это еврейка. Глаза навыкате. Бессильная улыбка. Ребра пересчитать можно. Закрывает грудь рукой, другой прикрывает живот. Грудь висит, тощие ноги. А живот большой. Беременная? Доченька, неужели это тоже ты?!

      Ее девочка медленно, медленно поворачивается. Закатное солнце заливает подоконник чужой, иноземной, рыбьей кровью. Косые глаза прожигают две дырки у балерины в груди. Ее дочка медленно проводит ладонью по карандашному наброску.

      Это тоже я, мама. Меня зовут Двойра.

      Лист бумаги медленно слетает на пол.

      Балерина делает на старых, негнущихся ногах один немощный, жалкий балетный, изломанный шаг навстречу кухонному плетеному стулу, на нем сидит ее дочь.

      – Ты живая!

      Дикий крик сотрясает сдобный, коричный воздух душной кухни.

      Девочка стоит рядом с матерью. Она держит в руках рисунок.

      – Это я, мама. Я умерла много лет назад.

      Она подходит к окну. Разжимает руку. Рисунок летит по ветру, улетает. Голуби принимают его за белую птицу, летят вместе с ним.

      Доченька, не умирай.

      Я не могу. Я буду это делать еще много раз.

      Я понимаю. Но если можешь ты, значит, могу и я?

      Да. Если могу я, значит, можешь и ты.

      И тогда улыбка медленно всходит на аккуратно подкрашенные жалкой