Беллона. Елена Крюкова

рука.

      Впрочем, я могла бы и левой рисовать. Спокойно. Я уже пробовала. Получается.

      Мой папа так радуется, когда я рисую. А мама плачет. Я рисую и рисую, и забрасываю рисунками весь пол, все диваны и кровати, всю комнату. Мама несет с кухни яичницу на шкворчащей сковородке и осторожно, как через ядовитых змей, переступает через мои рисунки.

      Как себя помню – так все рисую, рисую.

      Что такое рисунок? Изображение? Нет, воображение.

      Я воображаю, и я рисую, и у меня – получается.

      Я, когда рисую, не хочу ни есть, ни пить. Ко мне приходят люди и звери, феи и солдаты, цари и палачи, приплывают рыбы, прилетают птицы, и все орут, кричат, щебечут мне, молчат: нарисуй нас! Нарисуй! Нарисуй!

      Если ты нас не нарисуешь – мы умрем.

      Да вы же все умерли, шепчу я, вас же нет, нет! А вы все идете ко мне!

      …а они все идут ко мне.

      Я не спасусь от них. Не уберегусь.

      Иногда у меня от них кружится голова, и тогда я утыкаюсь головой в подушку, прячусь под одеяло, смеюсь, как от щекотки, дрожу, как в жару. Мама подходит, щупает мне лоб и строго спрашивает: «Ника, ты не заболела? Я сделаю тебе укол!»

      Моя мама умеет делать уколы. Она никогда не вызывает мне врача.

      С тех пор, как участковый врач сделал мне укол, а я чуть не умерла.

      Я и правда тогда умерла, но я же не стану это объяснять ни маме, ни папе.

      Я шагнула в белый туман, он расступился, и меня обступили все они, кто каждый день приходил ко мне и просил: нарисуй, нарисуй! Я могла их всех потрогать. Даже обнять. Когда я подходила к каждому из них – я превращалась в него самого.

      Подошла к солдату в каске, с руками в крови – превратилась в солдата. Подошла к тощей как скелет девушке с копной волос – в нее превратилась. Отступила на шаг – опять стала самой собой. Шагнула к девчонке, мы с ней одного роста были, ровесница моя, даже помладше; косы белые корзинкой на затылке лежат, платье коричневое, с заплатами на локтях. А вместо туфелек – калоши. Я взяла ее и обняла. И гляжу ее глазами: никакой меня нет, а руки мои вперед протянуты, в пустоту. Я закинула руку на затылок, пощупала – так и есть, косы корзиночкой!

      Я очень испугалась. Я поняла: после смерти вот так все и будет. А где же я? Как же вернусь? Крикнула – тишина. Туман опять обнял меня, завернул в белую свою простыню, и из тумана выплыли мамины руки со шприцем, и на ее руки, на мое лицо капали ее слезы. Она улыбалась. И я улыбнулась ей и сказала: «Мама, совсем не больно! Я ничего не почувствовала!»

      А папа наутро принес целую сетку ананасов, апельсинов, персиков и много баночек черной и красной икры. Я спросила его: откуда это волшебство? А он нахмурился и ответил: из кремлевской столовой.

      А что такое кремлевская столовая?

      А зачем тебе это знать?

      Мне и знать-то ничего не нужно.

      Я и так уже знаю все.

      Мне нужно только рисовать. Рисовать.

      Мальчик в бархатной курточке, с чистеньким белым воротником. Он смотрит сначала на меня, потом чуть вбок.