Серафим. Елена Крюкова

прожигал Ты босыми ступнями! – Петр воскликнул.

      Борода седая Петра светилась во тьме избы, как руно серебряное, овечье.

      Петр запускал руки в бороду и смеялся от радости – от радости, что видит и слышит Его.

      – Смерти-то, значит, нет, – задыхаясь, Иван произнес.

      И ножом на сковороде стерлядку перевернул, чтоб прожарилась вся.

      Сладкий дух жареной рыбы над столом носился.

      Над дощатым столом, укрытом простой, кое-где дырявой холстиной.

      Андрей блестел дикими, как у зверя, глазами; черная борода все его лицо, как озерная ряска, затянула.

      Он раздувал ноздри. Он нюхал воздух без смерти.

      Он не видел различья: так же сладко пахло жареной рыбой; так же кисло, горячо пахло свежим, только из печи, хлебом; так же пахло керосином пролитым; так же пахло ягодой спиртовой, забродившей – из громадной, на краю стола, винной бутыли.

      Это Петр приказал достать из подпола четверть. Во славу Ужина Святого.

      Он молчал. И молчали все. Горело красным подземным камнем, прозрачным, вино в бутыли.

      Он прошлепал босыми ногами – на половицах отпечатались мокрые следы – и сел за стол, и Иван ухватил сковороду рогатым ухватом и поставил, с жареною стерлядкой, на стол, на чугунную, с узором, подставку.

      А в блюде деревянном уж лини и караси медными, маслеными боками сверкали.

      Все сверкало изнутри: огонь за стеклом лампы, мертвая сладкая рыба, наливка в бутыли.

      Лица светились. Глаза горели. Все было – жар и уголь. Сапфирами мерцали в печи головешки.

      Иван ударил себя по лбу: «Эх, забыл я!..» – и выставил на стол кринку с молоком ледяным, только из погреба.

      Он сел во главе стола. И все медленно, важно расселись.

      Рядом с ним сели Андрей и Иван. Щеки Ивана алели от восторга. Он любил Его в этот миг больше жизни.

      А Андрей блестел зверино глазами-углями из сплошной бороды болотной. И зубами блестел, усмехаясь. И все воздух жадно нюхал, нюхал.

      Так сидели молча, руки на стол положив, и складки рубах вниз лились, и до полу, до сосновых, гладко струганных половиц падали тяжкие складки хитонов.

      Ждали.

      И сказал Иисус:

      – Трапеза наша да будет благословенна!

      Горячий хлеб в руки взял, обжегся, с улыбкой на хлеб да на пальцы подул обожженные.

      Все молчали. Молчал Иуда. Сжимал в кармане штопаных портов кошелек кожаный, из кожи козла старого, пахучий-вонючий. На рынке купил по дешевке. Хорошо, не дырявый.

      И сказал Иисус:

      – Примите! Ядите! Сие есть Тело Мое! – и хлеб в сильных пальцах легко преломил. – Ныне за вас, любимых, ломимое… во оставление грехов…

      Молча взял у Него из рук кусок чернобородый Андрей.

      Молча взял кусок Петр, слепо мотнув метельной бородой.

      Молча взяли куски свои из рук у Него Фома и Варфоломей. Филипп и Яков.

      И другие тоже молча, склонив бычьи лбы, взяли.

      И кудлатые, лысые, курчавые, косматые, голые головы их наклонились над хлебом.

      И ноздри дух хлебный вдохнули.

      Кровь ли