Брат герцога. Михаил Волконский

и молодец же Настасья Петровна! – говорилось в людской. – То есть вот ловко дело-то обделывает!.. Важно… Право, важно!..

      – Еще бы! – подхватывали с другой стороны. – А то иди в холопы к этому Бирону…

      – Да что в холопы к нему?! – пояснил Григорий Иванович. – Он нас-то если возьмет за барышней, так своим холопам поставит в услужение, вот что!.. А князь Чарыков-Ордынский все-таки – русский князь.

      – Ну уж тоже! Видели мы!.. Князь!..

      – А ты вот поговори у меня! – огрызался Григорий Иванович и шел хлопотать дальше.

      В самый день свадьбы, когда «молодая» вернулась из церкви, одна из горничных, Даша, побежала к француженке-модистке, работавшей на Олуньевых и сшившей Наташе платье к венцу в двадцать четыре часа. Даша обещала непременно прибежать, чтобы рассказать своим знакомым мастерицам все подробно о свадьбе. Работа уже кончилась, но мастерицы в ожидании ее не расходились.

      – Ну, девушки, – вбежала к ним Даша, – кончено дело: обвенчали…

      – Обвенчали? Быть не может!.. Так и обвенчали? – послышалось со всех сторон. – Как же это?

      – Да так. Только вот сейчас из церкви привезли.

      – Ты была?

      – В церкви-то? Куды!.. Не пустили… Да и далеко, на Выборгской стороне… Нет, мне Гаврила, выездной, всю подноготную доложил… Он с каретой ездил.

      – Ну, что ж она?

      – Барышня-то? Да, конечно – наша сестра… хоть и свадьба эта, выходит, не настоящая, а так только, нарочно, – ну а все-таки боязно… почитай, без памяти все время была…

      – Ишь ты!.. Ну, а он?

      – Бравый, говорят, даром что пьяница, а бравый!.. Григорий Иваныч, дворецкий наш, хвалят: «Ничего, – говорят, – тысячи рублев не взял…»

      – Какой тысячи?

      – А что давали ему.

      – За что?

      – За свадьбу.

      – Так чего ж он не взял?

      – Значит, не хочет. Такое уж благородство, значит: выручил от рук бироновских, ну а там платы не нужно. Так и Григорий Иванович объяснял.

      – А я бы так, право, взяла!..

      Пока говорили так девушки, одна из них тихонько и незаметно пробралась к двери, приотворила ее и выскользнула вон. Затем она опрометью кинулась через двор в так называемый сад, то есть просто огороженное, заросшее деревьями пространство, принадлежавшее к дому, который нанимала француженка для своей мастерской. Со стороны двора тут находились покосившаяся от времени беседка и скамеечка, но дальше, между деревьями и кустами, росли лопух и сорная трава. Швея быстро, уверенно, видимо знакомою дорогою, пробралась между кустов и древесных стволов к тыну, шедшему вдоль задней стороны сада.

      Вечер был тих; солнце уже село, но перламутровый отблеск заката еще захватывал часть неба, на котором высыпали бесчисленные, с каждою минутой становившиеся ярче августовские звезды. Деревья не шевелились, и их листва казалась причудливым темным кружевом, неподвижно, словно на плоскости, застывшим.

      Из-за тына навстречу девушке послышался шорох.

      – Груня,