На японской войне. Викентий Вересаев

такое! Здесь уж, у своих, начинается мародерство! И как бесцеремонно, – у всех на глазах!

      – Да ведь тут сену цена грош, оно все равно сгниет в копнах, – неохотно возразил главный врач.

      Я удивился:

      – То есть, как это? Позвольте! Вы же вчера только слышали, что рассказывал крестьянский начальник: сено, напротив, очень дорого, косить его некому; интендантство платит по сорок копеек за пуд. А главное, ведь это же мародерство, этого в принципе нельзя допускать.

      – Ну, да! Ну, да, конечно! Кто ж об этом спорит? – поспешно согласился главный врач.

      Разговор оставил во мне странное впечатление. Я ждал, что главный врач и смотритель возмутятся, что они соберут команду, строго и решительно запретят ей мародерствовать. Но они отнеслись к происшедшему с глубочайшим равнодушием. Денщик, слышавший наш разговор, со сдержанною усмешкой заметил мне:

      – Для кого солдат тащит? Для лошадей. Начальству же лучше, – за сено не платить.

      Тогда мне вдруг стало понятно и то, что меня немножко удивило три дня назад: главный врач на одной маленькой станции купил тысячу пудов овса по очень дешевой цене; он воротился в вагон довольный и сияющий.

      – Купил сейчас овес по сорок пять копеек! – с торжеством сообщил он.

      Меня удивило, – неужели он так радуется, что сберег для казны несколько сот рублей? Теперь его восторг становился мне более понятным.

      На каждой станции солдаты тащили все, что попадалось под руку. Часто нельзя было даже понять, для чего это им. Попадается собака, – они подхватывают ее и водворяют на вагоне-платформе между фурами; через день-другой собака убегает, солдаты ловят новую. Как-то заглянул я на одну из платформ: в сене были сложены красная деревянная миска, небольшой чугунный котел, два топора, табуретка, шайки. Это все была добыча. На одном разъезде вышел я походить. У откоса стоит ржавая чугунная печка; вокруг нее подозрительно толкутся наши солдаты, поглядывают на меня и посмеиваются. Я поднялся в свой вагон, они встрепенулись. Через несколько минут я вышел опять. Печки на откосе нет, солдаты ныряют под вагоны, в одном из вагонов с грохотом передвигается что-то тяжелое.

      – Живого человека стащат и спрячут! – весело говорит мне сидящий на откосе солдат.

      Как-то вечером, на станции Хилок, я вышел из поезда, спрашиваю мальчика, нельзя ли где купить здесь хлеба.

      – Там на горе еврей торгует, да он заперся.

      – Отчего?

      – Боится.

      – Чего же боится?

      Мальчик промолчал. Мимо шел солдат с чайником кипятку.

      – Если днем тащим все, то ночью лавку вместе с жидом самим стащим! – на ходу объяснил он мне.

      На больших остановках солдаты разводили костры и то варили суп из кур, взявшихся неизвестно откуда, то палили свинью, будто бы задавленную нашим поездом.

      Часто они разыгрывали свои реквизиции по очень тонким и хитрым планам. Однажды мы долго стояли у небольшой станции. Худой, высокий и испитой хохол Кучеренко, остряк нашей команды, дурачился на полянке у поезда. Он напялил