На японской войне. Викентий Вересаев

Вой баб стал громче. Жандармы оттесняли толпу. Из нее выскочил солдат, быстро перебежал платформу и протянул уезжавшим бутылку водки. Вдруг, как из земли, перед солдатом вырос комендант. Он вырвал у солдата бутылку и ударил ее о плиты. Бутылка разлетелась вдребезги. В публике и в двигавшихся вагонах раздался угрожающий ропот. Солдат вспыхнул и злобно закусил губу.

      – Не имеешь права бутылку разбивать! – крикнул он на офицера.

      – Что-о?

      Комендант размахнулся и изо всей силы ударил солдата по лицу. Неизвестно откуда, вдруг появилась стража с ружьями и окружила солдата.

      Вагоны двигались все скорее, пьяные солдаты и публика кричали «ура!». Безобразная жена унтер-офицера покачнулась и, роняя ребенка, без чувств повалилась наземь. Соседка подхватила ребенка.

      Поезд исчезал вдали. По перрону к арестованному солдату шел начальник дивизии.

      – Ты что это, голубчик, с офицерами вздумал ругаться, а? – сказал он.

      Солдат стоял бледный, сдерживая бушевавшую в нем ярость.

      – Ваше превосходительство! Лучше бы он у меня столько крови пролил, сколько водки… Ведь нам в водке только и жизнь, ваше превосходительство!

      Публика теснилась вокруг.

      – Его самого офицер по лицу ударил. Позвольте, генерал, узнать, – есть такой закон?

      Начальник дивизии как будто не слышал. Он сквозь очки взглянул на солдата и раздельно произнес:

      – Под суд, в разряд штрафованных – и порка!.. Увести его.

      Генерал пошел прочь, повторив еще раз медленно и раздельно:

      – Под суд, в разряд штрафованных – и порка!

      II. В пути

      Отходил наш эшелон.

      Поезд стоял далеко от платформы, на запасном пути. Вокруг вагонов толпились солдаты, мужики, мастеровые и бабы. Монопольки уже две недели не торговали, но почти все солдаты были пьяны. Сквозь тягуче-скорбный вой женщин прорезывались бойкие переборы гармоники, шутки и смех. У электрического фонаря, прислонившись спиною к его подножью, сидел мужик с провалившимся носом, в рваном зипуне, и жевал хлеб.

      Наш смотритель, – поручик, призванный из запаса, – в новом кителе и блестящих погонах, слегка взволнованный, расхаживал вдоль поезда.

      – По ваго-онам! – раздался его надменно-повелительный голос.

      Толпа спешно всколыхнулась. Стали прощаться. Шатающийся, пьяный солдат впился губами в губы старухи в черном платочке, приник к ним долго, крепко; больно было смотреть, казалось, он выдавит ей зубы; наконец, оторвался, ринулся целоваться с блаженно улыбающимся, широкобородым мужиком. В воздухе, как завывание вьюги, тоскливо переливался вой женщин, он обрывался всхлипывающими передышками, ослабевал и снова усиливался.

      – Бабы! Прочь от вагонов! – грозно крикнул поручик, идя вдоль поезда.

      Из вагона трезвыми и суровыми глазами на поручика смотрел солдат с русою бородкой.

      – Баб наших, ваше благородие, вы гнать не смеете! – резко сказал он. – Вам над нами власть дадена, на нас и кричите.