На японской войне. Викентий Вересаев

металось в черной тьме.

      Вытянувшись друг возле друга, стояли эшелоны. Под тусклым светом фонарей на нарах двигались и копошились стриженые головы солдат. В вагонах пели. С разных сторон неслись разные песни, голоса сливались, в воздухе дрожало что-то могучее и широкое.

      Вы спите, милые герои,

      Друзья, под бурею ревущей,

      Вас завтра глас разбудит мой,

      На славу и на смерть зовущий…

      Я ходил по платформе. Протяжные, мужественные звуки «Ермака» слабели, их покрыла однообразная, тягуче-унылая арестантская песня из другого вагона.

      Взгляну, взгляну в эту миску,

      Две капустинки плывут,

      А за ними почередно

      Плывет стадо черваков…

      Из оставшегося назади вагона протяжно и грустно донеслось:

      За Русь святую погибая…

      А тягучая арестантская песенка рубила свое:

      Брошу ложку, сам заплачу,

      Стану хлеба хоть глодать.

      Арестант ведь не собака,

      Он такой же человек.

      Через два вагона вперед вдруг как будто кто-то крякнул от сильного удара в спину, и с удалым вскриком в тьму рванулись буйно-веселящие «Сени». Звуки крутились, свивались с уханьями и присвистами; в могучих мужских голосах, как быстрая змейка, бился частый, дробный, серебристо-стеклянный звон, – кто-то аккомпанировал на стакане. Притоптывали ноги, и песня бешено-веселым вихрем неслась навстречу суровому ветру.

      Шел я назад, – и опять, как медленные волны, вздымались протяжные, мрачно-величественные звуки «Ермака». Пришел встречный товарный поезд, остановился. Эшелон с певцами двинулся. Гулко отдаваясь в промежутке между поездами, песня звучала могуче и сильно как гимн.

      И мы не даром в свете жили…

      Сибирь царю покорена.

      Поезда остались назади, – и вдруг словно что-то надломилось в могучем гимне, песня зазвучала тускло и развеялась в холодной, ветряной тьме.

* * *

      Утром просыпаюсь, – слышу за окном вагона детски-радостный голос солдата:

      – Тепло!

      Небо ясно, солнце печет. Во все стороны тускнеет просторная степь, под теплым ветерком колышется сухая, порыжелая трава. Вдали отлогие холмы, по степи маячат одинокие всадники-буряты, виднеются стада овец и двугорбых верблюдов. Денщик смотрителя, башкир Мохамедка, жадно смотрит в окно с улыбкою, расплывшеюся по плоскому лицу с приплюснутым носом.

      – Мохамед, чего это ты?

      – Вэрблуд! – радостно и конфузливо отвечает он, охваченный родными воспоминаниями.

      И тепло, тепло. Не верится, что все эти дни было так тяжело, и холодно, и мрачно. Везде слышны веселые голоса. Везде звучат песни…

      Все обвалы мы миновали, но ехали так же медленно, с такими же долгими остановками. По маршруту мы давно должны были быть в Харбине, но все еще ехали по Забайкалью.

      Китайская граница была уже недалеко. И в памяти оживало то, что мы читали в газетах о хунхузах, об их зверино-холодной