Ветер. Таня Трунёва

is>Я менял имена, я менял города.

      Надышался я пылью заморских дорог,

      Где не пахли цветы, не блестела луна»

      Е. Агранович.

      Париж

      Каменные химеры с высоты стен собора Парижской Богоматери взглянули на меня с надменной, насмешливой гримасой. Я не спеша вошла в храм и, присев на скамью, растворилась в атмосфере возвышенности и покоя.

      Стук женских каблучков нарушил мои мысли, и я краем глаза заметила изящную фигурку, одетую модно и дорого. Она опустилась на соседнюю скамью. Сквозь гулкое пение органа я услышала шёпот: «И прости нам прегрешения наши, как мы прощаем должникам нашим…»

      Русская речь слышна в Париже повсюду, но я всё же из любопытства чуть повернула голову, чтобы лучше разглядеть ту, что молилась. Молодая женщина склонившись шевелила губами. Она вдруг подняла голову, рассыпав по плечам густые светлые волосы, и резко повернулась в мою сторону. Пронзительный, серо-голубой взгляд скользнул по моему лицу. И я не поверила своим глазам!

      …Из памяти далёкого детства, прошедшего в сибирском городке, во мне вдруг прозвучали слова нашей учительницы рисования:

      – Рисовать с натуры сложно, но нарисовать что-то по памяти ещё сложнее. Вот ты, Таня, посмотри внимательно на свою соседку Катю и попробуй её нарисовать.

      Я тогда подвела к окну хрупкую девочку и в тусклых лучах сибирского солнца долго разглядывала задумчивое бледное лицо, обрамлённое тёмно-русыми завитками: нежная кожа, пухлые губы, не по-детски нахмуренные тёмные брови вразлёт и глаза, глаза бездонные, серо-голубые, как байкальская вода…

      – Катька?! Семёнова? – прошептала я. Женщина вздрогнула и застыла в оцепенении.

      Сибирь

      Зима в тот год выдалась лютая, даже по сибирским меркам. В преддверии Нового года весь охотничий посёлок, как водится, уже крепко «сидел на стакане». Подвыпившая акушерка, накрывая Ольгу одеялом, засмеялась:

      – Ну и угораздило же тебя в новогоднюю ночь родить! Девка у тебя хорошая. Ты спи теперь, а мы догуливать пошли.

      Через час Ольга проснулась, чувствуя липкую тяжесть внизу живота. Попробовала встать, но не было сил. Кровь рубиновыми бусинками капала на пол. Ольга закричала, зовя на помощь, – да слышны были только ружейные выстрелы за окном в честь праздника. И вьюга, тёплая вьюга в голове уносила всё дальше и дальше…

      После похорон жены Григорий подался на песцовую ферму к матери, немногословной Степаниде; там же жила его сестра Вера.

      Входя в избу со свёртком в руках, Григорий прохрипел:

      – На вот, мать, это теперь наше… Xотел пострелять всех фелшерей в больнице, да что толку! A девку растить надо, она вся в нас – Семёновская.

      Спепанида перекрестилась, принимая свёрток, спросила со вздохом:

      – Как назвал-то?

      – Катериной, – крякнул Григорий.

      – Царское имя, – всхлипнула Степанида. – Чего ж, царевна, тут теперь твой дом, а это сестра твоя Светка, – продолжила она, показывая малютке внучку, годовалую Веркину дочку.

      В далёкой таёжной глубинке проходило сиротское детство «лесной царевны». Работники песцовой фермы жили в поселке из нескольких домов. Дома были добротно сбиты из толстых брёвен, в каждом дворе сарай для мелкого скота и уютная банька. Песцов держали в огромных клетках, где они, сытно накормленные, нагуливали серебристый нежный мех.

      Маленькая Катя помогала бабе Стёпе и, несмотря на тяжёлый труд и мерзкий звериный запах фермы, научилась примечать лесные радости и наслаждаться ими. Всё в этом царстве ей было знакомо: и радужно-хрустальный блеск таёжной зимы со звенящими от мороза ветвями сосен и кедров, и густо-зелёное чудо сибирского лета с дурманящим ароматом смолы и пушистого мха.

      Юркая, гибкая, с нежным румянцем, Катя напоминала цветок таёжного багульника, что вроде мал и неприметен, но так хорош своей необыкновенностью.

      Когда ей исполнилось двенадцать, отец, ввалившись с мороза в сени, заявил:

      – Катька! Завтра со мной на охоту пойдёшь.

      – Не пушшу! Девка она, и мала ишо! – запричитала Степанида.

      – Ты, мать, муру-то не пори, – грубо оборвал её Григорий. – Я с охотниками с восьмилетства. К этому занятию с детства привычка нужна. А что девка – да то лучше: у баб прицел острее. Ольга-то моя, царство небесное, соболя в глаз била.

      Ледяным утром впервые почувствовала Катя вкус добычи. Ружьё казалось неподъёмным. Отец поучал, как с ним обращаться:

      – Ты на ружо-то не дави – оно лёгкость любит, а мушку на вздохе бери. На выдохе тело завсегда слабеет – рука может дрогнуть. Зверью в морду целься, а лучше – в глаз, чтоб мех не спортить.

      Заметив на сосне белку, отец, дав знак молчать, прижался к дочкиной щеке, поправил ствол и нажал на курок её пальцем. От выстрела ударило в плечо, заколотилось сердце, и Катя увидела кувыркающуюся по веткам белку.

      – Ну вот и почин! –