Не надо печалиться, вся жизнь впереди! (сборник). Роберт Рождественский

мне скажет. —

      Ай-яй-яй! Это ж надо!

      До чего же вы, товарищ,

         довели механизм…

      Может, это не нарочно.

      Может, это вы нечаянно.

      Для него, – для механизма, —

         абсолютно все равно!

      Вы совсем не бережете ваше время,

         ваши часики.

      Сколько лет вы их не чистили?

      То-то и оно!..»

      Разберет часы потом он,

         причитая очень грозно.

      И закончит, подышав на треугольную

      печать:

      «Судя по часам «Москва»,

      вы уже довольно взрослый.

      И пора уже

         за собственное время отвечать…»

      Я скажу ему: «Спасибо!»

      Выну пятьдесят копеек.

      Тысяча семьсот шагов до знакомого двора.

      И машины мне навстречу

         будут мчаться в брызгах пенных.

      Будто это не машины.

      Будто это глиссера.

      Разлохмаченные листья прицепятся

      к ботинкам.

      Станет улица качаться в неоновом огне…

      А часы на руках будут тикать.

      Тихо тикать.

      И отсчитывать время,

      предназначенное мне.

      Друг

      Мы цапаемся жестко,

      Мы яростно молчим.

      Порою —

         из пижонства,

      порою —

         без причин.

      На клятвы в дружбе крупные

      глядим, как на чуму.

      Завидуем друг другу мы,

      не знаю почему…

      Взираем незнакомо

      с придуманных высот,

      считая,

         что другому

      отчаянно везет.

      Ошибок не прощаем,

      себя во всем виним.

      Звонить не обещаем.

      И все ж таки звоним!

      Бывает:

      в полдень хрупкий

      мне злость моя нужна.

      Я поднимаю трубку:

      «Ты дома,

         старина?…»

      Он отвечает:

      «Дома…

      Спасибо – рад бы…

      Но…»

      И продолжает томно,

      и вяло,

      и темно:

      «Дела…

         Прости…

            Жму руку…»

      А я молчу, взбешен.

      Потом швыряю трубку

      и говорю:

      «Пижон!!»

      Но будоражит в полночь

      звонок из темноты…

      А я обиду помню.

      Я спрашиваю:

      «Ты?»

      И отвечаю вяло.

      Уныло.

      Свысока.

      И тут же оловянно

      бубню ему:

      «Пока…»

      Так мы живем и можем,

      ругаемся зазря.

      И лоб в раздумьях морщим,

      тоскуя и остря.

      Пусть это все мальчишеством

      иные назовут.

      Листы бумаги

      чистыми

      четвертый день живут, —

      боюсь я слов истертых,

      как в булочной ножи…

      Я знаю:

      он прочтет их

      и не простит мне

         лжи!

      «Родных разыскиваю, родных…»

      Родных разыскиваю,

         родных…

      Веселый хруст

      сухарей