Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 3. Николай Любимов

«Ранних поездов». До сих пор стоит у меня в ушах его по-детски добродушно-успокаивающий голос:

      Глухая пора листопада.

      Последних гусей косяки.

      Расстраиваться не надо:

      У страха глаза велики.

      («Иней»)

      Прочел он «Зиму» и «66 сонет» Шекспира. Сонет с его словно про то время написанными строчками:

      И вспоминать, что мысли заткнут рот,

      И разум сносит глупости хулу… —

      был покрыт громкими рукоплесканиями и требованиями прочесть еще раз, – Пастернак был вынужден прочитать его на бис. Читал он и «На Страстной», но я, как это иногда бывает, загляделся на него и весь ушел не в слух, а в зрение. Особенно меня поразило его стихотворение «Памяти Марины Цветаевой», которое было напечатано только после его кончины:

      Тут все – полуслова и тени,

      Обмолвки и самообман,

      И только верой в воскресенье

      Какой-то указатель дан.

      ………………………….

      Лицом повернутая к Богу,

      Ты тянешься к Нему с земли,

      Как в дни, когда тебе итога

      Еще на ней не подвели.

      И тогда же я впервые услышал «Гамлета», в котором разговор со временем идет у поэта уже начистоту и напрямки:

      Если только можно, Авва Отче,

      Чашу эту мимо пронеси.

      Я люблю Твой замысел упрямый

      И играть согласен эту роль.

      Но сейчас идет другая драма,

      И на этот раз меня уволь.

      Но продуман распорядок действий,

      И неотвратим конец пути,

      Я один, все тонет в фарисействе,

      Жизнь прожить – не поле перейти.

      Тут я удостоверился, что разговоры о христианстве Пастернака – разговоры не пустые и что он уже отдает себе полный отчет в том, какое тысячелетье теперь на нашем российском дворе.

      После вечера ко мне подошел тогда только что демобилизовавшийся мой знакомый молодой человек и сказал:

      – Как дико представить себе, что Пастернак – член Союза писателей!

      Он был совершенно прав. В октябре 1958 года, во время «горячих обсуждений», как назвала «Правда» одно из заседаний, на которых разбиралось дело о присуждении Пастернаку Нобелевской премии, «братья-писатели» издали такое дикое зловоние, что хоть зажимай нос. Там наперебой выслуживались перед начальством завистливый и давно уже выдохшийся Тихонов, стоявший на задних лапах, когда это еще у нас писателям в строгую обязанность и не вменялось, один из первых служителей культа (это ведь у него в стихотворении, написанном в самом начале 20-х годов, мальчик-индус «молился далекому Ленни, непонятному, как йоги»); и чревовещатель Леонид Мартынов, изо всех сил мутивший воду в луже своих стихов, чтобы лужу можно было принять хотя бы за озеро; и Вера Панова, примчавшаяся из Ленинграда, только чтобы и ее голос был услышан начальством; и критики Карьерий Подлецианович Вазелинский, то бишь Корнелий Люцианович Зелинский, и Перцов; и всем бездарям