Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 3. Николай Любимов

все еще пахнет снегом.

      По силе вживания и вчувствования в природу «Иней» и «Дрозды» могут сравниться с более поздней «Липовой аллеей»:

      Но вот приходят дни цветенья,

      И липы в поясе оград

      Разбрасывают вместе с тенью

      Невыразимый аромат.

      Гуляющие в летних шляпах

      Вдыхают, кто бы ни прошел,

      Непостижимый этот запах,

      Доступный пониманью пчел.

      Он составляет в эти миги,

      Когда он за сердце берет,

      Предмет и содержанье книги,

      А парк и клумбы – переплет.

      Пастернак приметливым взглядом впивается в окружающий мир. Этого мало – он смотрит на себя глазами внешнего мира:

      Холодным утром солнце в дымке

      Стоит снопом огня в дыму.

      Я тоже, как на скверном снимке,

      Совсем неотличим ему.

      Пока оно из мглы не выйдет,

      Блеснув за прудом на лугу,

      Меня деревья плохо видят

      На отдаленном берегу.

      («Заморозки»)

      Так может выразиться тот, кто живет с природой одной жизнью, кто «тает сам, как тает снег», кто «сам, как утро, брови хмурит» («Рассвет»), кто ощущает себя не вне ее и не над ней, а внутри нее, не как ее властелин, а как зоркий и слухменый ее насельник, вполне равноправный и с пчелами и с дроздами. Именно стихи о природе, впоследствии вошедшие в книгу Пастернака «На ранних поездах», я воспринял как его второе рождение.

      … Война продолжалась. До меня доходили обрывки разговоров Пастернака с Богословским. Кто-то сказал во время обеда в Клубе писателей Пастернаку, что тот удивительно вел себя в Чистополе, оказывая помощь эвакуантам кому и чем мог. На это Пастернак ответил:

      Ну, это пустяки. Хотя вообще я убежден, что если бы власть у нас в стране перешла ко мне и к моим друзьям, народу стало бы жить неизмеримо легче.

      И это на всю союз-писательскую харчевню, где шпики сидели, да и сейчас посиживают, чуть не за каждым и не под каждым столом! Или – там же и не менее гулко:

      Я люблю советского человека, но только ночью, на крыше, во время бомбежки, но это потому, что тогда все вообще напоминает вечера на хуторе близ Диканьки!

      Кстати сказать, все лето 1941 года Пастернак неукоснительно дежурил, когда ему это полагалось по расписанию, на крыше «Лаврушинского дома», меж тем как пламенный советский патриот Асеев, откликавшийся в газетах едва ли не на каждую годовщину Красной Армии лефовско-барабанной дробью:

      Сияй, пунцовая,

      Пятиконцовая,

      Красноармейская звезда! —

      мигом выкатился из Москвы, едва лишь загрохотали первые гитлеровские орудия, за что получил вдогонку двустишие:

      Внимая ужасам войны,

      Асеев наложил в штаны;

      меж тем как Луговской, Кирсанов и другие, задолго до войны призывавшие в своих стихах читателей держать порох сухим, нанимали вместо себя дежурить кого-либо из простонародья, а пролетарский писатель коммунист Федор Гладков, игравший роль, как в «Анатэме» Леонида Андреева, «некоего ограждающего» вход в бомбоубежище, властной рукой пытаясь оттолкнуть постороннюю