Благодарность. Константин Леонтьев

право, хорошо! И оба весело смеялись.

      Иногда возникал у них разговор вроде следующего:

      – Как вы думаете, Цветков, о вашей карьере?

      – Я полагаю в военную.

      – Почему же?

      – Потому что я чувствую к этой службе большую страсть.

      – Это хорошая дорога; но вы можете и в других местах успеть.

      – Вот, извольте видеть, Федор Федорыч… я вам сейчас объясню… Я русский, я люблю свое отечество. Ну, а ведь вы знаете, в чем больше всего всякая страна нуждается? В защитниках… это известно из истории.

      – Как в защитниках?

      – В воинах, то есть, в защитниках от нападения других народов.

      – Да.

      И немец долго задумчиво качал ногой.

      – Да, – прибавил он потом через несколько времени, – это правда.

      И долго думал добряк после этого о Цветкове и любовался, как тот, подпустив руки под фалдочки, гордо носился по комнате.

      Вообще же разговаривали они мало, потому что оба были не говорливы; Ангст по натуре, Цветков отчасти тоже по натуре, а еще больше по усвоенной им привычке мало сообщаться с товарищами веселыми и ребячливыми, позволявшими себе безнаказанно смеяться над его павлиньею гордостью.

      II

      Но без женщины и у них, к несчастию, не обошлось.

      Без околичностей скажу, что Николай Николаевич Васильев, тот самый секретарь, который так напал на методу Федора Федоровича, давно уж прочил дочку свою, Дашеньку, за Ангста. Мать Дашеньки была тоже немка. Девочка росла на глазах Федора Федоровича. Часто, когда она еще бегала в панталончиках и с двумя русыми косичками, болтавшимися по спине, Федор Федорович с нежною ласкою сажал ее к себе на колени или затеивал с ней какую-нибудь игру, большею частью тихую, потому что сам ребенок был грустен и тих. Ангст был тогда в полном цвете лет, красоты и сил.

      Когда Дашеньке пошел пятнадцатый год, отец стал посылать ее в пансион, где между прочими учителями преподавал и Федор Федорович. Ангст с той поры находился постоянно в молчаливом восторге перед чистым германским выговором Доротеи, ее скромностью и чорными, круглыми глазками, которые странно и мило выступали на природно-бледном и сентиментально-прозрачном личике.

      Что касается до ее отца, то он давным-давно хотел, чтобы дочь его была со временем женой Федора Федоровича.

      Люблю немцев! – говорил он однажды, вздыхая и качая головой, – эх люблю… аккуратный народ! Слушай, Федор… скажи ты мне, брат, ведь у тебя на лице всегда какое-то довольство! отчего это, брат?

      Я часто грущу глубоко, Николай Николаич. Лицо обманчиво.

      Грусть! что грусть? Это так только тебе кажется, Федор! а впрочем, и вправду, может быть грустно подчас. Это от холостой жизни. Тебе нужно жениться… эх, брат Федор, сказал бы я тебе штуку, да, пожалуй, и не понравится.

      Ангст лукаво потряхивал ногой и ждал, чтоб он высказался.

      – Или сказать? Ну, скажу. Кабы ты Дарью-то мою взял, как она выйдет из пансиона: спокойно бы тогда старик умер, ей-Богу, спокойно.

      – Вы меня поразили, Николай