Отпуск. Валерий Есенков

жиром на подбородке, на губах, на носу.

      У него же, должно быть, от застарелой усталости, пропал аппетит. Иван Александрович, скорее повинуясь необходимости поддержать свои силы, выпил чашку бульона и нехотя проглотил кусочек зажаренного цыпленка.

      Старушка, следя за ним с материнским вниманием, тотчас указала на сочный, дымящийся, пахнувший приправами ростбиф.

      Он вежливо отказался от слишком тяжелого мяса.

      Она спросила с тревогой:

      – Что, опять ваша печень?

      Её дружеское участие коснулось одинокой груди горячей волной. Он с благодарностью посмотрел на неё и, усиливаясь казаться беспечным, ответил:

      – Так, ничего.

      Она упрекнула, окидывая его придирчивым взглядом:

      – Когда вы начнете лечиться?

      Беспомощно улыбаясь, он с насмешливой грустью спросил:

      – Кого же лечат от старости?

      Она звонко расхохоталась:

      – Как несносно вы любите комплименты!

      Он отозвался с обычной своей меланхолией:

      – Ещё больше я люблю правду.

      Её большие глаза просияли лукавством:

      – Больше тридцати восьми вам не дашь.

      Он поправил, коснувшись обнаженного темени:

      – Стукнет вот-вот сорок пять.

      Она засмеялась:

      – Совершенный старик.

      Тогда он попросил:

      – Давайте это оставим.

      Она согласилась поспешно, виновато опуская глаза:

      – Да, в самом деле, оставим.

      И спросила, избегая смотреть на него:

      – Кофе станем пить здесь?

      Ей ответил Старик, обтирая салфеткой щеки и рот:

      – Я полагаю, лучше в гостиной.

      В гостиной, с чашкой в руке, Иван Александрович приткнулся в угол дивана.

      Старушка вскоре подсела к нему:

      – Вы сердитесь, но я не хотела вас обижать.

      Неожиданно для себя он ответил своим настоящим теплым искренним голосом:

      – Я не сержусь.

      Она тронула его ослабевшую руку:

      – Хотела показать вас нашему доктору.

      Он попросил, поспешно пряча глаза:

      – Лучше сыграйте.

      Она крепче сжала его ставшую совершенно беспомощной руку:

      – Вы обещаете?

      Он вздохнул:

      – Хорошо.

      Она смутилась этим словом, коротким и тихим, как клятва, и встала, отводя от него блеснувшие словно бы нежно глаза.

      Он пересел в кресло, стоявшее против открытых дверей.

      Она скользнула в маленький зал и села за фортепьяно.

      Лицо его точно помолодело. Восхищенно и неотступно следил он за ней. На душе было грустно, тревожно, светло.

      На хрупкой высокой подставке за фортепьяно одиноко горела свеча, напоминая ночной огонек где-нибудь в дальней дороге, в степи.

      Видя только её прямой силуэт, от которого веяло жизнью и тайной, он боялся пошевелиться, боялся разрушить обаяние этой сильной расцветающей жизни и эту сердечную тайну тоже страшился спугнуть.

      Он ждал.

      Она сидела ещё, поникнув гладко причесанной головой, опустив